Читать интересную книгу Русская Доктрина - Андрей Кобяков

Успех стратегии “холодной войны”, предпринимавшейся на этом фоне западным сообществом, был достигнут за счет применения деструктивных технологий, мишенью которых было не столько коммунистическое мировоззрение, сколько духовно-правовые основы нашего общественного устройства. К таким деструктивным технологиям, примененным против СССР, относятся:

- управление потребительскими стереотипами, побуждающими к отказу от национальных инвестиций в развитие производства и инфраструктуры;

- проповедь идей постиндустриальной “информатизации” в качестве суррогатной сверхцели, адресованная технической интеллигенции СССР;

- проповедь идеи покаяния за любую форму насилия и принуждения, адресованная гуманитарной интеллигенции;

- пропаганда индивидуальных гедонистических ценностей, адресованная молодежи;

- пропаганда освобождения от имперского гнета, адресованная элитам национальных меньшинств.

Приняв постепенно западные жизненные стандарты, наше общество начало все больше и больше проникаться ложными идеями вышеуказанной пропаганды. В результате Россия в начале 90-х годов очутилась в рамках добровольного заложничества,в которых очень многое сразу, вдруг, оказывается “нельзя”, “не позволено”, в том числе и такое, что другим ведущим мировым политическим игрокам можно. “Недозволенным”, в частности, оказывается использование того специфического политико-культурного инструментария – национального, имперского, монархического, советского, православного, – который составляет накопленные Россией за века “конкурентные преимущества”. Более того, этот инструментарий если и готовы учитывать, то лишь в качестве свидетельства пресловутого “отставания от передовых стран”. О “специфичности России” в рамках принятой государственной риторики дозволительно говорить только в отрицательном смысле, в качестве извинения за то, что в том или ином вопросе в России не получается сделать “как в Европе” или “как в Америке”.

2. Отказаться от демократии?

“Демократическая процедура”, особенно на общегосударственном уровне, меньше всего воспринимается в современной России как “народное завоевание”, – напротив, она выглядит как символ победы завоевателя на нашей земле, пусть и сооруженный без внешнего вторжения. Подобным образом афиняне оставляли после себя демократии всюду, куда они вторгались в ходе Пелопоннесской войны. И непременная связанность западной демократической процедурой – это один из наиболее видных и оскорбительных признаков ограниченности нашего суверенитета. Невозможность установить у себя государственное правление в любой наиболее удобной и естественной форме – будь то власть советов или земская монархия, вечевая демократия или военная диктатура – является для России и ее граждан исключительно неприятным унижением.

К русской модели демократии, адекватной нашей цивилизационной специфике, мы пока еще не подступились. Проблема не в том, что демократия наша молода, – существует точка зрения, что русское самодержавие в Средние века было своеобразной формой демократии (не говоря уже об опыте “вечевых” республик Новгорода и Пскова или об общинной самоорганизации русских крестьян)[19]. Дело в том, что современная наша демократия не вызвана процессами внутренней глубинной политической эволюции русских социальных структур.

Пока “демократия” в России не сделала нашу социальную систему более совершенной, чем она была раньше. Произошло упрощение и разъединение: фабрику разобрали на части, но не добились надындустриального уровня, напротив, опрокинули Россию, по существу, в доиндустриальную стадию, в “базар”, на котором старые ценности обесценились, а новые просто не создаются. Наш современный “базар” замкнут на воспроизводстве старого и даже на понижении его качества. Поскольку вся социальная действительность, включая политическую, строится по аналогии со “свободным рынком” в экономике, то уместно будет заметить, что наш “хозяйственный” и “политический рынок” не развивается интенсивно, но выступает как одна из форм социальной энтропии. Иными словами, для подлинного развития России оказалось явно недостаточно “свободного рынка”. Рынок представляет собой “болото”, без импульсов извне он лишь приумножает себя, но не созидает нового и высшего качества. В экономике происходит наводнение “свободного рынка” иностранным барахлом, дешевым ширпотребом, быстро изнашиваемым товаром при разложении собственной индустрии. Многим становится понятно, что настоящее развитие хозяйства может происходить не через циклическую саморегуляцию, но через прорывные стратегические проекты, которые сообщали бы ему инновационные импульсы и способствовали бы повышению качества товаров и интенсификации производства. Так же как и в любой другой социальной системе, “свободному рынку” необходимо волевое начало, вносящее в него динамику, меняющее его вертикальный объем.

Что касается “политического рынка”, то с середины 90-х годов в России практически отсутствует вертикальная социальная циркуляция, связанная с демократическими институтами. Выбирают депутатами одну и ту же когорту людей, не способных предложить ничего нового. Если новые люди и рекрутируются во властную элиту, то происходит это через систему назначений, но не через систему демократических выборов (исключения из этого правила незначительны). С каждым годом все больше граждан России осознает абсурдность существующей системы выборов, в которых отчуждение избирателей от избранников становится катастрофическим. По существу, и для власти, и для народа выборы становятся тягостной формальностью, добровольно взятым на себя ритуалом поддержания приличий.

Демократические принципы в конце 80-х годов были восприняты в России нетворчески, догматически, происходило слепое копирование заемных образцов, представленных народу как неоспоримые. Демократия была принята политическим классом не как процедура, имеющая технический смысл и носящая служебный характер, но как квазирелигиозная ценность. На поверку оказалось, что эта “политическая религия” явилась не чем иным, как прикрытием для элиты “временщиков”, позволяющим им микшировать конкурентное политическое поле и сводить к минимуму любые попытки провозглашения более содержательных, подлинных политических ценностей, которые отвечали бы традиционному духу русской государственности. Такие попытки априори объявлялись не соответствующими “демократии” – на самом же деле они помешали бы “временщикам” усугублять выгодную для них “свободно-рыночную” стагнацию как в политической сфере, так и в хозяйстве. Все получилось в соответствии с метким замечанием Л.А. Тихомирова, который описал демократического “суверена” следующим образом: “Владыка слепой, глухой и даже немой. Все его выборные делали что хотели и обманывали его, он ни за чем не мог углядеть: обычное положение всякой демократии, взявшей на себя верховную власть в великом по объему государстве”.

Мы должны отказаться от того, чтобы рассматривать демократию в качестве сверхценности политического устройства России. У нас есть другие сверхценности – идеал духовной суверенности и идеал социальной правды, ради которых наши предки строили Россию, жертвовали своими жизнями, терпели лишения. Не отметая “демократию”, мы признаем ее лишь как важный инструмент, как один из механизмов достижения политических идеалов.

Если рассматривать демократию по существу, то в лучшем случае она может явиться корректным методом принятия политических решений, корректным методом согласования тех или иных общественных преобразований (однако корректность этого метода может быть достигнута далеко не всегда и не везде). При этом, по верному замечанию модных “сетевых” мыслителей А. Барда и Я. Зодерквиста в их бестселлере “Нетократия”, “демократия как таковая редко или никогда не является гарантией мудрых решений”. “Избиратели не могут проголосовать неправильно, а если вдруг они это делают, как австрийцы, приведшие к власти крайне правых в конце двадцатого столетия – результат, вызвавший протесты всего Европейского союза, – это немедленно объявляется ошибкой, и ошибка корректируется соответствующим образом”.

Пример с австрийской победой ультраправых (партии Хайдера), так же, как и хрестоматийный пример “демократичности” прихода к власти национал-социалистов в Германии, показывают, насколько иллюзорна эта квазирелигиозная вера в демократию как политическую саморегуляцию “цивилизованных обществ”. Впрочем, и “цивилизованность” свою они явно преувеличивают. Страны, отменившие крепостное право лишь на 13 лет раньше России (Германия) или даже позже ее (США), а также признавшие избирательное право женщин лишь в 1928 году (Великобритания), не имеют морального права учить Россию “демократии”.