на окна комнаты, где они с Лексеном дарили друг другу Любовь. Гостиную давно заселили немецкие военные. Клавье исчез. Что с ним стало? Удалось ли выжить, воссоединиться с семьей? Или он, как и многие невинные французы, оказались жертвами фашистских волков… Когда в груди нещадно, невыносимо кололо, Дюмель разворачивал свой велосипед и уезжал назад. А потом, в комнате, сидел в тишине, наедине со своими мыслями, под взором Бога.
Его скорби не было конца.
И надо было научиться с этим жить.
* * *
Констан ослабил пояс и снял альбу. Расстегнул пуговицы и стянул нательное облачение, повесив одежду у кровати. Внезапно незапертая на ключ дверь комнатки неспешно отворилась. Дюмель вздрогнул и обернулся.
Зрачки расширились от страха. По спине пробежал холодок.
В дверном проеме застыл Кнут Брюннер.
Они долго и молча смотрели друг на друга в вечернем сумраке комнаты.
Кнут стоял, нахмурившись, опираясь двумя ладонями о дверной косяк. Он изменился. На лице добавились лобные морщины. Волосы на голове коротко сбриты. Темная щетина на щеках подчеркивала резкость его скул. Взгляд нездоровый, больной, грубый. Он был одет в офицерскую форму. На погонах и рукавах — новые нашивки: получил звание. Одежда в мокрых пятнах от дождя.
Огонь настольной лампы освещал Дюмеля, застывшего в немой позе между столом и кроватью. Он не успел переодеться и стоял перед немцем в одних брюках. Тени плясали на его широких плечах и голом торсе. Брюннер смотрел, как вздымаются от волнения, от учащенного дыхания его грудь и живот.
— Вот и вновь встретились. Преподобный. — Глухо произнес он. Его голос резанул Констана по сердцу.
Что ему надо? Что он хочет? Он получил желаемое: почести от очередного звания, смену обстановки на несколько месяцев, а главное — почувствовал власть над Дюмелем, тогда, в здании администрации. Он насытился сполна. Чего хочет еще? Продолжения душевных мук несчастных французов?
Дюмель молчал и ждал, что будет дальше. Что сделает, что скажет Брюннер.
— Я решил: если не успею к службе, то увижусь с вами лично после нее, наедине.
Губы исказила кривая улыбка, глаза сузились. Через мгновение он распрямился, чуть пошатнувшись и тяжело опираясь о закрываемую за собой дверь, опуская одну руку. Он же пьян! Как тогда смог доехать по мокрой от дождя дороге, чудом не разбившись?
— Я знаю ваше горе. — Произнес он, прямым взором взглянув в глаза Дюмелю.
Тело окатило ледяным холодом. Потребовались нечеловеческие усилия, чтобы устоять на ногах, не выдать себя.
Он до сих пор следит за ним. Зачем. Чего хочет. Почему именно он, Дюмель. Почему никто другой…
— Я понимаю вашу скорбь. И разделяю вместе с вами. — Кнут сделал пару достаточно уверенных шагов в сторону Констана. — Я ведь тоже человек, несмотря на то, что вы хотите приписать мне личину зверя, как и всем немцам. Во мне тоже есть чувство сострадания.
Брюннер усмехнулся. Констан не ответил. Он, застыв, продолжал смотреть на Кнута.
— Между нами можно найти общее. — Немец сделал еще пару шагов в сторону Дюмеля. Он остановился у изножья кровати и схватился за ее спинку. Послышался уловимый запах перегара. — Мы оба — люди. Мы оба — страдаем. Но в наших силах начать всё с начала, смирившись с потерей. Надо жить дальше, Констан. И продолжать бороться.
Фашистская мразь. Как смеешь ты говорить такое.
— Мы должны доказать нашим государствам и друг другу, что связь между нашими враждующими народами может быть. — Прошептал Брюннер, приближаясь к Дюмелю.
Их взгляды скрестились. Оба стояли в полуметре друг от друга. Мыслями Констан унесся куда-то далеко. Предательское тело покрылось липким потом. В глазах Кнута отражался огонек лампы. Он нечасто, но шумно дышал через нос.
Я вынесу всё, Господи. Всё, что бы ни стал творить со мной этот немец. И даже не во имя Тебя. А в надежде, что своими страданиями искуплю боль за Лексена. В надежде, что, пострадав за него, я открою Тебе свою Любовь, искреннюю, чистую, большую, которой обожал его. Которую Ты доносил до людей на Земле. И Ты простишь его. И меня.
Сильный и грубый, внезапный толчок заставил Дюмеля вернуться в реальность: Кнут, вцепившись ему в плечи, опрокинул на заправленную постель и навалился на него сверху, низко склонившись, опираясь коленом о кровать. Констана охватил страх. Но он дал себе слово стойко выдержать все телесные терзания и не просить врага о помиловании. Он не поднял руки, не забил ногами, а смиренно вытянул ладони вдоль тела. В лицо ударило горечью от крепкого алкоголя и табака. Брюннер был похож на льва, чуявшего животный страх жертвы и готового вцепиться ей в глотку, чтобы остановить страдания. Дюмель видел каждый волосок в его щетине, каждую морщинку, скопившуюся у усталых глаз, тонкие красные сеточки лопнувших сосудов на глазных белках.
Прошло полминуты. Кнут изучал тело Констана, наклонив голову и следуя жадными глазами по его шее, груди, животу. Дюмель молча, безвольно лежал под ним и ждал чего угодно. В горле свербило. Он смотрел поверх бритой головы Брюннера на потолок.
— Я понял… Недавно понял. — Прошептал Кнут, оскалившись, и наклонил лицо к уху Дюмеля. Его спертое, горячее дыхание обожгло шею. Зрачки Констана расширились. Но он не шевельнулся.
— Вы одержимы дьяволом, преподобный. — Чуть громче произнес Брюннер и выдавил смешок. — По библейским канонам вам суждено гореть в аду. Констан.
Кнут развернул лицо на Дюмеля и всматривался в его черты. Тот не повернул голову, но ощущал на себе тяжелый и требовательный взор немца. Нет, он не поддастся…
— Ты хочешь сгореть в небе под солнцем — или в жгучих жерновах подземелья? — Кнут снял с левого плеча Констана свою крупную холодную ладонь и грубо сжал своими пальцами гладко выбритый подбородок Дюмеля. Голова фашиста наклонилась в одну сторону, затем в другую: он словно змей пытался гипнотизировать и подчинять — его хитрые глаза неотрывно смотрели на Констана. Дюмель смотрел в одну точку над головой. Краем зрения он видел этот взгляд, этот страшный взгляд. Но он дал себе слово, дал слово Богу, что стерпит и снесет всё что бы ни было.
— Говорите, это часть вашей души. Всё это. — Брюннер коротко обвел головой пространство комнаты. — Но произведи вскрытие, что увидят врачи? Где твоя душа? Констан? Ее нет…
Его шепот — как шорох сгнивших листьев, шелест рваных одеяний Смерти, шипение ползучих гадов.
— Где, Дюмель? Она упорхнула к небу — или была сожжена, украдена Сатаной еще при вашей жизни? При вашей-то жизни?..
Кнут разжал пальцы, отпуская подбородок Констана. Тот почувствовал