Читать интересную книгу Джентльмены - Клас Эстергрен

В семьдесят четвертом у Йердет состоялся еще один фестиваль, небольшой стокгольмский Вудсток. Это мероприятие называли слишком хорошо организованным. Первопроходческое экспериментаторство сменилось сухим профессионализмом. Контр-культура энтузиастов была куплена истеблишментом, превратилась в конформизм, банальность и скуку. Движение разделилось на несколько групп: что-то превратилось в институт, кто-то по-прежнему отказывался «возвращаться туда», говоря словами «Гарри Лайм». Группа не воскресла перед фестивалем — впрочем, неизвестно, нашлось ли бы там место для нее. Прошло четыре жестоких года, и время сделало возрождение «Гарри Лайм» совершенно невозможным.

Двумя годами раньше Лео случайно встретил в городе Нину: оба участвовали в демонстрации под вязами в семьдесят первом, пару раз встречались во «Фрегате», но потом Нина вновь исчезла. Лео погрузился в учебу, не раздумывая над ее судьбой. Весной семьдесят третьего он узнал, что Нину нашли мертвой после передозировки в районе Сёдер. В тот же день Лео предстояло принять участие в большом поэтическом вечере в старом здании Риксдага: известные и не очень известные поэты должны были читать стихи, и Лео радовался, что его до сих пор помнят, — но так и не появился на вечере. Никто не знал, куда он делся. Лео пропадал несколько суток и вернулся в плачевном состоянии. Так он прощался с Ниной Нег.

Примерно в то же время, весной семьдесят третьего, Вернера отправили на принудительное лечение от алкоголизма; в клинике его отмывали, сушили, откармливали и всячески готовили к последовавшему пару месяцев спустя домашнему аресту. Строгая мать забрала Вернера у ворот учреждения и, решительно притащив своего непутевого двадцативосьмилетнего сына домой, буквально заперла его в детской, где было полно никчемных марок. Видимо, там он сидит и по сей день.

Народ разлетался направо и налево, словно кегли, и летом семьдесят четвертого у Йердет не досчитались многих. Единственное, что делает это событие достойным внимания, — это то, что фестиваль в корне изменил жизнь Лео Моргана. Никто не может с точностью сказать, чем он занимался в те времена, по-прежнему числясь студентом философского факультета. Изучаемые предметы, как и темпы обучения, определялись самим Лео. Морган делал свое дело, что бы это ни означало. Он вел полемику и с марксистами, и с последователями Витгенштейна, и никто не знал, на чьей стороне Лео на самом деле. Некоторое время — под руководством эксцентричного профессора — он увлеченно сооружал номенклатуру ста важнейших понятий западной философии от «архе» Фалеса до «этр» Сартра. Эта борьба Иакова с Богом закончилась полнейшей неразберихой, после чего Лео, поджав хвост, скрылся на периферии собственной жизни. По меньшей мере, половину шестилетнего периода его учебы можно считать формальностью: дни, недели и месяцы Лео проводил совершенно пассивно, лежа на кровати, глядя в потолок и насвистывая монотонные мелодии. Возможно, это была восточная медитация, благодаря которой Лео переносился в иное бытие, где время и пространство ничего не значили. Чем он жил, остается загадкой.

Лео обустроил для собственного пользования — то есть практически избавил от мебели, — часть огромной дедовой квартиры на Хурнсгатан; с братом он делил лишь прихожую и кухню. Получилась уютная квартирка из двух комнат с окнами на улицу, но Генри все же казалось, что его покой нарушен: он работал над произведением «Европа. Фрагменты воспоминаний» и требовал абсолютного уединения, ведь этот труд являл собой плод пятилетнего изгнания, величайшее произведение Генри Моргана.

Впрочем, именно в те дни, когда Лео лежал и насвистывал мелодии, Генри был особенно дружелюбен и заботлив. Возможно, эта забота была не вполне бескорыстной. Будучи человеком деятельным, Генри не выносил людей, которые просто существуют. Может быть, его пугала отрешенность Лео — как пугает проницательный детский взгляд. Целыми днями Генри расхаживал и говорил сам с собой, каждое утро он вывешивал расписание на день — листок с обозначением всех дел, которые было необходимо выполнить именно в этот день. Этот распорядок можно было писать под копирку, ибо листки не отличались друг от друга ни единым знаком, будь то первое января или любой другой из трехсот шестидесяти пяти дней. Быт Генри был наполнен совершенно однообразной — и, на взгляд Лео, совершенно бесполезной, — работой.

Генри вернулся в Швецию вполне узнаваемым, но более взрослым человеком с неофициально закрытым делом о дезертирстве из шведского флота. Он вернулся в Стокгольм, где у него однажды не сложилась жизнь; ему хотелось верить, что эта жизнь стояла на месте и ждала его возвращения, но надежда эта была напрасна. Город, который Генри считал родным, изменился до неузнаваемости. Целые кварталы, целые районы сносили, ровняя с землей, район Клара лежал в руинах, Сити пересекали автобаны, а годом раньше был списан последний трамвай. Все друзья Генри остепенились, некоторые получили образование и обзавелись семьей, хорошей зарплатой, размеренной жизнью и блестящими перспективами. Джаз почти вымер, говорили разве что о дикси — и то с ностальгически-иронической улыбкой. Даже «Беар Куортет» превратился в выцветшее воспоминание: кто-то умер, кто-то делал студийные записи поп-группам, а сам Билл обитал на континенте, готовый в любую минуту стать звездой международного масштаба.

Стокгольм был предан и разграблен, Стокгольм пытался стать чем-то совершенно непонятным для «Анри, le citoyen du monde». Он видел настоящие мегаполисы в Германии, Англии, Франции. Стокгольм не мог стать таким, как они, сама попытка казалась просто нелепой. Генри не мог влиться в эту новую жизнь, он стал анахронизмом. Встречаясь с новыми друзьями, он видел в них не тех, кем они были теперь, а тех, кого он знал когда-то. Те злились и раздражались. Только Виллис в спортивном клубе «Европа» остался собой.

Иными словами, Генри не мог принять изменения и обновления, он все больше и больше изолировался от окружающего мира в старой квартире на Хурнсгатан, хранившей запах дедовского табака в тяжелых шторах. Генри пытался рассказывать Лео истории о большом мире, но брату это быстро надоедало. Лео считал, что Генри живет в мире иллюзий, в псевдореальности. Тому нечего было возразить.

Они действовали друг другу на нервы, братья Морган. Лео делал свое дело, Генри выполнял свои обязанности. Он пытался завершить работу над произведением «Европа. Фрагменты воспоминаний» — эта музыка ничуть не трогала брата, — и продолжал раскопки в подвале. Лео считал брата наивным до слез. Генри был вынужден, обязан нести эту службу, чтобы оправдать получение наследства, а Лео мог лишь с горечью констатировать, что пустил свою долю на ветер всего лишь за несколько месяцев. Он не мог понять одного: почему Генри упрямо делает вид, что сокровища и в самом деле существуют. Лео пытался открыть Генри глаза на истину, заставить понять, что все это театр, розыгрыш, что его надули, как и Филателиста, Ларсона-Волчару, Павана и парней из магазина Воровской Королевы. Но Генри выходил из себя, он не выносил таких омерзительных нападок и отказывался говорить на эту тему. Есть правила, есть вещи, которые нужно принимать такими, какие они есть. И точка. Случались ссоры. Генри ворчал на Лео, как придирчивая домохозяйка, тыча пальцем в любую погрешность — уборка, наведение порядка, и не собрать ли Лео свои вещи да не убраться ли подобру-поздорову… Они ссорились, кричали друг на друга, и вдруг однажды Генри разрыдался. Он чувствовал себя таким одиноким. Он не хотел жить совсем один. Ведь он был творческой личностью.

Но видя брата-вундеркинда лежащим без дела, будто парализованного собственным талантом, Генри становился добрым и заботливым. Он приносил брату чай в постель и спрашивал, когда подать обед и ужин, заботясь о нем, словно о любимой хворой супруге. Присаживаясь на краешек кровати, он рассказывал Лео сказки, утомляя брахмана историями из жизни Большого Мира. Генри подумывал вновь отправиться в путешествие — творческой личности тяжко дышалось в Швеции. Но Лео понимал, что Генри останется дома. Генри больше никогда не уедет из Швеции.

Периоды абсолютной пассивности сменялись полной противоположностью: лихорадочной работой, чтением, пьянством и спариванием. В такие дни, когда энергия Лео находила выход, Генри становился совсем иным — строгим морализатором, разочарованно наблюдавшим за Лео, которому все замечания были глубоко безразличны, равно как и трюки с изыманием вещей и угрозами выселения.

Летом семьдесят четвертого года Лео Морган, очевидно, переживал светлый период продуктивного и активного общения. Он закончил написание очередного сочинения, выпущенного отдельным изданием в небольшом, специализирующемся на философии издательстве, — под умеренно интригующим названием «Любопытство, жажда знаний и разум». Позже у нас будет повод вернуться к этой незначительной работе, ставшей последней публикацией Лео Моргана. Пару раз Лео встречался с Эвой Эльд, своей преданной школьной поклонницей, вероятно не без интимных контактов. Лео Морган выгуливал своих бесов при каждом удобном случае, а случай представлялся нередко, ибо во многих женщинах при общении с Лео просыпался материнский инстинкт защитницы и действовал до тех пор, пока они не осознавали, что Лео вовсе не нуждается в материнской защите. Скорее наоборот, защищаться приходилось от Лео.