Стряхиваю снег и иду вдоль обрыва. Подо мною клокочет черная и, как ни странно, просвечивающая до самого дна вода. В ней видны похожие на спящих налимов камни, пучки водорослей, прикипевшие ко дну куски льда.
Огибаю стоящую у обрыва лиственницу и попадаю на лисий след. Как раз там, где выдры устраивали потасовку, строчка лисьих следов делает петельку и обрывается. Снимаю лыжи и, стараясь не затоптать следы, подхожу к горке. Это, собственно, не горка, а застывший ручей. Вода сочилась из-под корней поваленного дерева и, стекая вниз, замерзала. В одном месте лед сильно вспучился, поэтому-то выдренок и полетел на камни.
Смотрю, куда же девалась лиса, и вдруг замечаю отпечатки ее лап у самой воды. Значит, не далее как сегодня утром она тоже скатилась с этой горки. Наверное, почуяла выдр, захотела пройтись по их следу, неосторожно ступила на лед и покатила прямо в воду. Представляю, до чего испугалась.
А может, увидела, как выдры сигают с обрыва, позавидовала им и решила попробовать сама? Выдры-то могут кататься каждый день, а ей нельзя? Что она, рыжая?
Вчера и сегодня
Вчера, уставший, голодный, промороженный насквозь, я еле добрел до избушки. Не помню, как колол дрова, разжигал печку, ходил к реке за водой. Очень хотелось спать, и даже после трех кружек чаю не мог согреться.
Но утром поднялся бодрый и сразу отправился за оставленным на полпути рюкзаком. Вышел к реке и замер. Казалось, еще шаг — и окажусь в сказке. Укрытые снежными шапками пни похожи на диковинные грибы, стог сена превратился в избушку бабы-яги, а вешала для рыбы — не вешала, а ворота в снежное королевство.
И, словно приветствуя новый день, у дымящейся полыньи танцует неугомонная оляпка.
Вчера я проходил здесь, был такой же день, так же сияло солнце, искрился снег, вызванивала льдинками оляпка, но ни грибов-пней, ни сказочной избушки, ни ворот в снежное королевство я не заметил.
Наверное, вчера другим был я.
Камень
На склоне сопки камень лежит. Огромный, черный, замшелый. Вокруг лиственницы, ветром покореженные, жухлые кустики черной смородины на морозе стынут, и где-то в поднебесье ворон заунывно кричит: «крун! крун!»
Посмотрел я на камень и подумал: «До чего же ты холодный и угрюмый. Как и сам Север. Будь художником, я не одинокое дерево на скале изобразил бы, а камень этот. Вот уж действительно — символ Севера».
Поднялся я выше, еще раз на камень оглянулся. И не узнал его. С солнечной стороны он светлый, теплый. Прожилки в камне розовыми и изумрудными лучиками играют. Под его защитой кустик брусники, лиственница маленькая пригрелись. Славно им тут, уютно.
Солнце, оно такое… — даже бездушный камень добрым делает.
Встреча с весной
На полпути к моей охотничьей избушке лежит тополь. Весенний паводок принес его откуда-то с верховьев реки и выбросил на песчаную косу. Но дерево и не думало погибать. Оно пустило новые корни и теперь растет лежа.
Я всегда останавливаюсь здесь, потому что на дереве удобно сидеть, и еще потому, что тополиные листья и ветки похожи на яблоневые. В детстве у нас был небольшой яблоневый сад, и теперь, глядя на тополь, я вспоминаю сад, отца с матерью…
Летом никто, кроме меня, тополем не интересуется. Зимой сюда часто заворачивают лоси и зайцы. Им по вкусу горьковатая тополиная кора, и они уже обгрызли половину веток.
Однажды в конце декабря я возвращался с охоты. Два дня бродил по тайге, но ни единого перышка не добыл. Сильный мороз загнал под снег куропаток и глухарей, и они отсиживались в глубоких лунках.
Рыжая полевка нерасчетливо выскочила на мою лыжню. Пробежав метров пятнадцать, она присела отдохнуть, да так и застыла…
Я развел у тополя костер, набил снегом котелок и в ожидании чая принялся рассматривать почки, похожие на «медные» пульки. Не верилось, что за тонкой стенкой чешуек прячутся самые взаправдашние листочки, с черешками, прожилками, острыми вершинками. Как только они выживают на таком морозе?
Костер разгорелся. Тепло дотянулось до ближней ветки, и вдруг почка стала увеличиваться прямо на глазах. Может, чудится? Нет. На соседней ветке почки-пульки остались такими же, как и раньше, а на этой выросли почти вдвое. Неожиданно крайняя почка выкатила желтоватую слезинку и лопнула. Жесткие чешуйки разошлись в стороны, приоткрыв пучок бледно-зеленых листочков. Каждый из них свернут в плотную трубочку. Они топорщились и тихонько шевелились, словно никак не могли собраться с духом.
Но вот самый отчаянный развернулся. За ним под чешуйкой приподнялся второй, третий… Наверное, пламя костра показалось им щедрым весенним солнцем, и они доверчиво потянулись к нему.
Поймав отошедшую в сторону чешуйку, я размял ее между пальцами. Она была клейкой, и на руке остался зеленоватый след. Чешуйка источала тонкий пряный аромат только что распустившейся весенней листвы. Он был сильнее запаха костра.
Не веря себе, я поднял голову и оглянулся. Закостенелые от мороза лиственницы темным частоколом окружили песчаную косу. Веточки основательно обглоданных куропатками тальников больше походили на железные прутья, чем на живые растения. Холод был такой, что при дыхании склеивались ноздри, а на ресницах то и дело накипали кристаллики инея.
А здесь, у костра, одна за другой раскрывались тополиные почки и плыл пьянящий запах весны.
Заячьи дорожки
Летом зайцы бегают по тайге как попало, зимой по тропам. В верховьях реки Чуританджи таких троп семь. Три ведут на сопку, две к сухому ручью, одна в Медвежий распадок и последняя — по моей лыжне. Правда, случается, заяц свернет к выглядывающему из-под снега кусту или сломанной тополиной ветке и проторит новую дорожку. Но разве это тропа? Через неделю от нее не останется и намека.
Когда вдоль Чуританджи прошло оленье стадо, вся долина преобразилась. Там, где раньше лежал пушистый снег, темнеют разрытые до самой земли ямы-копанки, везде валяются ветки, клочья сухой травы. На опушке, куда все заячьи следы сходились, олени вытоптали поле, хоть в футбол играй.
Ну, думаю, теперь зайцы разгуляются. Скачи куда вздумается. Ан, нет. Дня через три выпала небольшая пороша, и вижу, зайцы своих троп бросать и не думали.
Вот здесь раньше они ныряли под наклоненную лиственницу, и сейчас их след туда тянется. В другом месте тропа делала петлю вокруг карликовой березки, теперь того куста нет и в помине, а петля осталась.
Постойте, а может, зайцы и летом по дорожкам бегают, да только мы их разглядеть не можем?
Доброта
У Соловьевских покосов Витька Емец нашел преогромную лиственницу. Только ручей перешел — здесь и она. Как увидел, так и понял: