Читать интересную книгу Собиратель миров - Илия Троянов

Он прогуливается по берегу. Солнце ныряет в воду. Пляж — как тонко перемолотая морская соль, пропитанная золотой краской. Он опускает руки в длинную волну и смачивает лицо. Проводит пальцами по волосам, до затылка. Стоя по щиколотку в Индийском океане, он устремляет взгляд вдаль, за пенные венчики волн, за сгорбленную синеватую спину, расплывшуюся непостижимым обещанием, за изгиб земли, дальше — к портам Бомбея и Карачи, к бухтам Кхамбата и Суэца, к Аравийскому морю. Он так много узнал, так много написал и предоставил надлежащим организациям и общественности. И его хоть раз наградили? Те, кто выносят вердикт о ценности подчиненных, отмалчиваются о нем и о его достижениях.

Пляж покинут солнцем — растянутая серость. Он больше не один, впереди — собачья стая, вокруг их лап плещется морская вода. Морды измазаны кровью. Не успев еще задуматься, он видит гниющий труп, на который они набросились, обрадовавшись подарку, глаза полны подозрительности, не зарится ли этот пришелец на их добычу, светлую, как тунцовое мясо. Работорговцы выбрасывают за борт испорченный товар, думает он. Делая море и душеприказчиком, и наследником. На лодке в порт привозят только ликвидное здоровье. Потери, заранее учтенные в расчетах, доплывают с опозданием. Бёртон отворачивается — самое время попрощаться с Занзибаром.

На террасе отеля «Африка», как и ожидалось, сидит Джон Хеннинг Спик, для друзей — Джек. С вечерней рюмкой в руке он, наслаждаясь, обозревает городок. Наверняка развлекает соотечественников и собутыльников, по большей части торговцев и представителей судоходств, охотничьими историями из Гималаев. Удивительно, как много он пережил в Тибете, учитывая, с какой охотой он просиживает все время на этой террасе. Псы на пляже кажутся отсюда резвящимися детьми. Если бы предложить Спику прогуляться, тот серьезно возразит: Занзибар слишком мал, слишком беден дикими животными, зачем мне мучиться под солнцем. Бёртон почти дошел до овального стола у перил — на заднем плане застыли официанты, чьи костюмы вдохновлены, очевидно, беглым перелистыванием «Тысячи и одной ночи», — когда Спик повернул голову и заметил его. Мгновенно прервав свой словесный поток, он нарочито громко приветствует Бёртона, словно желая привлечь внимание всего стола к нежданному посетителю.

— Ты несешь нам хорошие новости?

— Мы слышали, экспедиция готова.

— Но есть одна проблема. Она никак не начинается.

— Успехов!

— Когда вы вернетесь в Занзибар, я устрою праздник, господа, какого вы еще не видели.

— При его-то жадности закрадывается подозрение, что он надеется на ваше невозвращение.

— Я почти чую недоверие арабов.

— Но мы находимся под личной защитой султана.

— Это лишь относительно, Джек. Честное слово на Востоке, которое тебе торжественно дается, — это лишь заявление о намерениях, гарантия возможного поведения.

— Как это верно, как верно! На вашем месте, джентльмены, я ни минуты не полагался бы на белуджей, которых вам дает в сопровождение султан. Даже если они сами — люди честные, в чем я весьма сомневаюсь, то я не понимаю, в каком бреду султан решил вложить им в руки мушкеты — каждый из них действует только себе во благо.

— Один из моих источников, кстати, докладывает: при дворе плетутся яростные интриги против вас. Некоторые ближайшие советники султана убеждают его, будто ваша экспедиция — всего лишь повод для Британской империи, чтобы обосноваться в Восточной Африке. Надолго. Что в конечном итоге лишит султана его власти.

— Они боятся за свою торговую монополию.

— Прежде всего они боятся за доходную работорговлю. Они следят за новостями из Европы и осведомлены гораздо лучше, чем мы себе представляем.

— И пусть боятся. Я великий ходатай страха.

— Ричард, мы все наслышаны о ваших замечательных достижениях. Мы восхищаемся, поверьте. Но все-таки не теряйте бдительности. Прежде вы ездили по худо-бедно цивилизованным областям. Там были люди, умеющие писать, там были постройки старше чем, последний сезон дождей. Сейчас же вам предстоит путешествие в абсолютно дикую местность, возможно, даже к каннибалам.

— Абсолютно дикая местность? Такое бывает?

— Вы еще не были в этой части света. Не обольщайтесь, глядя на Занзибар. За той пустыней на материке вас не ждет никакой таинственный город — ни Мекка, ни Харар, или как там еще они называются. Лишь дикая страна, не прирученная рукой человека.

 = = = = =

Сиди Мубарак Бомбей

— И что, дедушка, все люди, что пришли из того далекого места, назывались Бомбей?

— Нет, некоторые из нас называли себя по тем местам, откуда они родом, о которых они вспоминали, они называли себя кундучи, они называли себя малинди, они называли себя багамойо. Но я решил присвоить себе имя города, где родилась моя третья жизнь — Бомбей. А раньше некоторые звали меня Мубарак Миквава, потому что я происхожу из людей яо, о чем я сам не знал, я был человеком яо, о том не зная. В детстве я никогда не слышал про яо. Дед никогда не говорил: мы — люди яо, отец никогда не говорил: мы — люди яо. Лишь став рабом, я обнаружил, что я — яо, но мне это уже было не нужно. Яо — это хорошо звучит, но я не хотел, чтобы мне целую жизнь напоминали о стране, которая для меня погибла, я не хотел, чтобы с каждым окликом мне напоминали о том, что я уже однажды умер. Дорога, которая ждала меня, была важнее той, что позади меня, если вы можете меня понять.

— Конечно, мы понимаем тебя, это как с направлением молитвы.

— Когда солнце встает, никто не думает о закате.

— Баба Илиас, твои поговорки сидят так же криво, как одежда баба Ишмаила.

— Другие рабы остались в Бомбее, они взяли себе местных женщин и были довольны жизнью сиди.

— Жизнью сиди? Я и не знал, что ты из собственного имени наколдовал целый народ.

— Сиди там называют всех, кто темнокожий и родом из-за моря. Некоторые из них были мне такими же чужими, как жители Бомбея, но для местных мы были едины, они не различали нас ни по цвету кожи, ни по лицам.

— И все они были истинно верующими?

— Если б я знал, как выглядит истинная вера, я смог бы ответить на твой вопрос, баба Квуддус. Они чтили молитвы, нерегулярно, они читали благородный Коран, временами, когда дела были плохи, а на праздники собирались в одном доме, и в середине самой большой комнаты этого дома стоял гроб человека, покрытый зеленой тканью, а на стенах висели дубинки, калабасы, чем-то похожие на те, какие я помнил по своей деревне, орудия святого человека, который охранял сиди с незапамятных лет. Праздник начинался барабанами, бить в них могли только потомки этого святого. Мы танцевали вокруг гроба и пели, потом выбегали на узкую улицу и танцевали и пели дальше, и это звучало для меня детством, это звенело, как моя первая жизнь, и я вдруг чувствовал себя на родине в том чужом городе.

— А молитвы?

— Мы говорили молитвы, но эти молитвы были направлены не к Богу, нет, а к тому, кому вы никогда не молились, в этом-то я уверен, его имя вам никогда не придет в голову, даже если вы целый вечер будете думать. Хотя догадаться вообще-то нетрудно.

— Ты считаешь, что у нас плохая память?

— Не подсказывай. Сейчас сам вспомню.

— Как мог ты о нем забыть. На днях сам баба Сиди позабыл его имя, а ты сказал ему.

— Это было недавно.

— Ну скажи же!

— Мы молились Билялю, потому что Биляль считался нашим первым и самым могущественным предком.

— Но это ширк!

— Ах, баба Квуддус, да что такое ширк, а что — нет? Что было правдой с самого начала и что останется правдой на все времена?

— Благородный Коран, ты и сам знаешь.

— Биляль не заменяет благородный Коран, но дополняет его, он спутник рабов или тех, кто раньше был рабом, спутник людей, которые нуждаются в парочке собственных слов для ободрения и утешения. Не забывай, именно у сиди, у этих людей, которых ты обвиняешь в отступничестве, я научился молиться, у них я выучился сурам, у них я встретил людей, объяснивших мне части Корана.

— Дедушка, а как ты оттуда вернулся?

— Баньян заболел, в один день болезнь почти не притронулась к нему, а на другой день смерть уже схватила его, а на следующий день его сожгли, на берегу в Бомбее, и я настоял на том, чтобы присутствовать, хотя этот вид печалил меня. Я благодарил его, пока огонь поглощал его, несмотря ни на что благодарил его, пока он сморщивался и лопался и в конце концов прогорел до пепла, медленно, это длилось с полудня почти до захода солнца, долгое время, время моей последней службы ему, и даже после этого он сгорел не полностью, еще осталась тазовая кость.

— Как отвратительно!

— Только представьте себе, как он мечется в аду, одна лишь кость, с которой при любом движении сыпется зола.

— Как может он вообще двигаться, если состоит из одной-единственной кости?