Читать интересную книгу Гном. Трилогия - Александр Шуваев

Как‑то в землянке поссорились до визга и подрались так, что волосы клочьями, две уголовницы, Катька Малинка да Верка Коза. Дарья Степанна в это время неторопливо, никому не мешая, чистила автомат. Потом шум ей надоел. Она поднялась, вытерла руки ветошью и дала драчуньям по затрещине, а когда те попадали без памяти, спокойно вернулась в свой угол, к свету "коптилки". Малинка, невзирая на молодость, была из "законниц", затаила зло. Пристрелить в одном из боев, как это делалось обычно в подобных случаях, не выходило: в бою "спиногрызы" блюли маму Дашу всерьез и квалифицированно, а стрелять научились так, как дано немногим. Поэтому, много позже, уже в здешних лесах, Малинка улучила момент, когда кругом будет поменьше народу, и ткнула вдову в спину заточенным шомполом. Точнее, попыталась. У гражданки Пыжовой как будто глаза были на спине: обернувшись, она перехватила руку воровки и с размаху шмякнула ту о сосну. Оставшиеся незамеченными свидетели потом говорили, шепотом: "Прям как лягушку…". У пострадавшей оказалось переломано десятка полтора ребер, если считать с обеих сторон, изо рта текла кровь, говорить она не могла и только шевелила синими губами. Впрочем, не слишком долго. Часу не прошло, как преставилась, сердешная.

В другой раз она, как куренку, свернула голову одному блатному, который, зажав в углу Серёньку, начал приставать к нему с нежностями и уже залез татуированной лапой ему в штаны, и это когда кругом сколько хочешь баб на любой вкус! Ни в первом, ни во втором случае никто, разумеется, не донес: во‑первых стукачество в корпусе было не в чести и слишком уж опасно, во‑вторых – боялись на нее доносить. А главное, окружающие считали, что она поступает правильно. Поэтому не задевали ее. Ни ее, ни ее подопечных. К примеру, сейчас они собирались, как она говорила, "имать германа", как уже делали не в первый раз. Для этой цели она переоделась в эсэсовского гренадера, подвела глаза, накрасила губы и нарумянила щеки. Это в два часа ночи. Картина получилась именно та, что надо: то есть неописуемая. Тот, кто не видел, попросту не имеет права считать себя пресыщенным впечатлениями.

У худого, неулыбчивого Серёньки с узкими губами на маленьком личике, была в этой группе своя и очень важная роль. Он мог с бесконечным терпением, ночью, на ощупь, проделать для группы проход в минном поле, после ликвидировав все следы своей деятельности. При помощи особого пластилина умудрялся так облепить всякую гремучую дрянь, которую немцы крепили к "колючке", что она больше не издавала ни звука, по виду оставаясь прежней. На саму колючку он надевал куски разрезанного вдоль шланга из особой резины, и ни разу не забыл снять на обратном пути. У молчаливого паренька был темперамент рептилии, хладнокровной твари, способной ждать сколь угодно долго, сохраняя неподвижность. Он дружил с чем‑то похожими на него самого снабженцами из 63‑го, и они уважительно снабжали его всякими мелочами по делу, когда он заказывал, а слухи о его прошлом ходили самые темные. Впрочем, чтобы поверить в это, достаточно было глянуть в его змеиные глаза. А еще он и впрямь никогда не расставался с ножом в пристегнутых к предплечью ножнах и свайкой в сапожке. Так что, не заступись за него тогда Дарья Степановна, блатной прожил бы разве что на минуту дольше. Ну, на две. О чем он обычно молчал, не хотелось даже думать. Проход он сделал.

Гауптман Шерер вынырнул из беспамятства, как из непроворотной толщи темной воды. Руки и ноги были стянуты какими‑то путами, не пошевелиться. Нечто, равномерно покачиваясь на ходу, уносило его в неизвестном направлении. Рот распирала толстая труба из жесткой резины, привязанная, он это чувствовал, к голове через затылок. Очень, надо сказать, кстати, потому что носа он не ощущал. Вместо носа имелась странная комбинация онемения и дикой боли, и дышать через это было нельзя. Гауптман лежал поперек чьей‑то толстенной шеи, на чьих‑то необъятных плечах, слушал могучее, шумное дыхание похитителя, его уносили, и поделать с этим он ничего не мог. Он мог только заплакать, вспомнив чудовищную по своей нелепости катастрофу, которая произошла лично с ним. То есть буквально все, что он сделал тогда, противоречило буквально всем его привычкам, жизненным правилам, принципам, и самой натуре. В бессильной ярости он сейчас никак не мог понять, что заставило его действовать подобным образом. Он зря себя корил: столкнувшись вдруг с профессиональными преступниками, обыватели потом только диву даются на собственные поступки. Приемы бывают разные, не только дзюдо и тому подобного.

Почему он обратил внимание на гренадера, прошедшего мимо в двух шагах так, как будто его, Шерера, и вовсе нет? Почему окликнул? Почему бросился вдогонку? Солдат шел мерной, развалистой походкой и не обращал на него никакого внимания. Потом остановился спиной к нему, судя по всему, расстегивая штаны. И он, подойдя сзади, в дикой ярости вдруг рванул наглеца за плечо. Тот обернулся. На гауптмана глянула улыбающаяся физиономия языческого идола, но идола, раскрашенного под дешевую шлюху. Чудище около секунды глядело на него, а потом резко взмахнуло рукой. В голове взорвалась граната и он надолго потерял сознание.

И никакая не граната. Дарья Степановна пазгнула его в переносицу просто‑напросто кулаком с зажатой в нем свинчаткой весом в фунт. К такой схеме она пришла не вдруг, а постепенно, опытным путем. Просто кулаком хватало не всегда, а трофейным кастетом, памяткой от честно побежденного в рукопашной эсэсмана, она надежно разрубала физиономию "языка" до мозгов. Так, что глаза выскакивали из орбит наружу. А фунтовая "слива"‑заклад оказалась как раз тем, что надо.

Пятого июня, бросив в бой все, что осталось от измотанных кровопролитнейшими четырехдневными боями сил бомбардировочной и штурмовой авиации, танковые полчища раздавили 268‑й и 314 ИПТАП, спешно переброшенные к месту прорыва. Разумеется, армейские части, наступавшие впереди, получили при этом все причитающееся. Помимо всего прочего, в погибших полках имелось четырнадцать "ЗиС‑2М" с теми самыми снарядами, содержащими отходы производства. Зато застоявшиеся эсэсманы практически не пострадали. Они походя стерли в порошок спешно окопавшиеся части из фронтового резерва и двинулись, наконец, в заданном направлении. За их спиной осталось колоколообразное углубление в южном фасе дуги, в общей сложности семьдесят километров новой линии фронта, спешно укрепляемой сейчас саперами полевых армий и обживаемой пехотинцами. Этакая "раковина" со свищем на дне, как в стенке трубы, наконец, проеденной едким раствором насквозь. Классическая, в общем‑то, форма. Но они вырвались на оперативный простор, и это одно обещало окупить все усилия неслыханных боев. Все вокруг были полны воодушевления, кроме все того же Иозефа Дитриха, который, наоборот, не понимал – чему так радуются эти идиоты? Он твердо усвоил одно: если он чего‑то не понимает, то какое‑нибудь дерьмо вскоре непременно вылезет. Для того, чтоб заподозрить неладное, не нужно быть полководцем, достаточно уметь считать. Вот, например, куда делись минимум полторы тысячи русских танков, "положенных" на этот фас дуги?

Константин Константинович Рокоссовский отвел от глаз бинокль, вздохнул, и, обернувшись вполоборота, очень жестко и внятно сказал.

– Всем войскам фронта трижды "Платан". Дублировать по радио. Добиться подтверждения. Повторите.

– Есть по всем линиям "Платан" трижды. Есть дублировать по радио. Есть добиться подтверждения.

– Выполняйте.

Больше от него пока что ничего не зависело. Эта операция являлась его детищем всецело. Это в его голову пришла безумная мысль о сопряженных стратегических операциях. Это он разработал ее, придав безумию черты реальности. Это ему Верховный дважды предлагал "подумать", выйдя в другую комнату, и он честно, дважды, думал. Откровенно говоря, сильнее всего его укрепило вдруг вспыхнувшее на лице Василевского выражение особого, смешанного с вдохновением понимания. Уж кто‑кто, а Александр Михайлович в единый миг понял всю красоту и четкость замысла. Кто угодно другой непременно приревновал бы, как порой ученые ревнуют к красивой теории, выдвинутой другим, но Василевский был совершенно особым человеком в этом смысле. Вот, например, теперь он явно испытывал только нетерпеливое желание разработать, подсчитать, довести, продумать и зашлифовать все возможные шероховатости. У человека есть единственная амбиция: безупречность разработанных им планов. Парадоксальным образом именно это прекрасное человеческое качество мешает ему стать величайшим полководцем поколения и века, далеко превосходящим всех Манштейнов на свете. И их, грешных, тоже. Но сегодня идея летней компании принадлежала ему. А это выражение восторга на лице Василевского на самом деле сильнейшая поддержка из всех возможных: он не ошибается, значит, не ошибаюсь и я.