Читать интересную книгу Лавиния - Урсула К. Ле Гуин

доблестью. Асканий как-то сказал со свойственным ему юношеским высокомерием, что единственным доказательством истинной доблести он считает участие в сражениях, что истинная мужская добродетель – это умение вести бой, быть храбрым, обладать волей к победе и неуклонно стремиться к ней. Эней спросил:

– Значит, главное – стремиться к победе?

– Но какая польза от твоих воинских умений и твоей храбрости, если ты погибнешь?

– Значит, Гектор, по-твоему, был лишен добродетели?

– Разумеется, нет! Он ведь побеждал во всех своих сражениях, за исключением последнего.

– Именно так у всех и бывает, – заметил Эней.

Однако смысл этого замечания остался, по-моему, Асканию недоступен, и разговор был закончен. Но Эней эту тему не оставил и как-то за обедом вновь поднял ее.

– Значит, ты, Асканий, считаешь, что человек способен доказать свое мужество только в сражении? – задумчиво промолвил он.

– Не всякое мужество, – тут же подхватился Асканий. – Да и мудрость, конечно, ничуть не меньшая добродетель, чем воинская доблесть. Я прав?

– Но ведь мудрость, наверное, свойственна не только мужчинам, – вставила я.

Надо сказать, троянцы не привыкли к тому, чтобы женщины участвовали в общем разговоре; не было такого обычая и у греков, которых мне довелось знать. Обычай всем вместе сидеть за столом и участвовать в общем разговоре, воспринимать мужчин и женщин как равных был свойствен только нам, латинянам, а мы, я думаю, переняли его у этрусков. Впрочем, я, будучи царицей, могла, разумеется, вести себя так, как того хотелось мне самой. И кое-кто из наиболее неотесанных троянцев порой получал уроки взаимоуважения и умения вести себя за общим столом как от Энея, так и от меня. Но многие другие соратники Энея, например Ахат и Серест, сразу и без малейших трудностей восприняли и этот латинский обычай, и многие другие. Когда я приглашала их в регию, то и жены их приходили с ними и вместе со всеми сидели за столом и даже у его верхнего конца, вместе с царем и царицей. Кроме того, я часто приглашала к себе жен троянцев и без мужей, когда те были в отъезде.

– Да, пожалуй. Женщины тоже с годами могут обрести определенную мудрость, – заявил Асканий с прежним высокомерием, вызывавшим раздражение и одновременно каким-то даже трогательным. – Но не настоящую добродетель!

– А что такое, по-твоему, благочестие? – спросил Эней.

Асканий задумался и не ответил.

– Покорность воле высших сил земли и неба? – предположила я, высказав это в форме вопроса, как часто делают женщины.

– По-моему, это попытка исполнить волю судьбы, – сказал Ахат.

– Делать то, что должно, – сказала Илливия, жена Сереста, спокойная, сильная женщина родом из Тускула{78}, ставшая мне одной из самых близких подруг.

– А что должно делать во время сражения, во время войны? – спросил Эней.

– Проявлять свое мастерство, храбрость и силу, – тут же ответил Асканий. – Во время войны добродетель – в благочестии. И в том, чтобы сражаться до победы!

– Значит, победитель всегда прав?

– Да, – сказал Асканий, и несколько мужчин энергично закивали в знак согласия; а вот троянцы постарше его не поддержали – во всяком случае, некоторые из них. Как и женщины, впрочем.

– Я не могу дать добродетели точное определение, – сказал Эней, как всегда негромко и спокойно. – Я полагал, что, если человек понимает, как ему следует поступать, так он и должен поступать. Но что, если смысл слов «следует» и «должен» в данном случае различен? Что, если одержать победу – на самом деле значит потерпеть поражение? Что, если поддерживать порядок – значит сеять хаос, разруху и смерть? Что, если благочестие и «арете» как бы разрушают, уничтожают друг друга? Нет, я не в силах в этом разобраться.

И тут даже Асканий не нашелся что сказать.

Вряд ли кто-то из них понял, что было у Энея на уме, когда он сказал, что подчиниться своей судьбе – это, возможно, еще не значит поступить по совести. Только я могла знать, каким тяжким бременем лежала на его душе смерть Турна. По мнению Ахата, в тот раз Эней как раз имел в виду победу греков над Троей в той войне, которая и грекам – хотя их и можно было оправдать за то, что они в ней все-таки победили, – принесла почти столько же горя, сколько троянцам. Да, возможно, в тот раз он действительно говорил о той войне.

Но, так или иначе, он не оставил камня на камне от того определения «арете» как боевой доблести, которое дал Асканий. Уже на следующий день он возобновил дискуссию на эту тему. Гостей у нас не было, и мы втроем собрались у очага, завершив дневные труды, – я с прялкой, а Эней с точильным камнем, чтобы привести в порядок мой ритуальный нож, который совсем затупился. Легко и терпеливо водя лезвием по камню, он сказал Асканию:

– Если человек полагает, что может доказать собственную добродетель только на войне, значит, он считает время, потраченное на какие-то иные дела, израсходованным впустую. Например, возделывание земли, если он крестьянин, или управление государством, если он правитель, или служение богам, если он жрец. Получается, что все это ничего не значит по сравнению с боевой доблестью.

– Да, именно так! – воскликнул Асканий, страшно довольный тем, что ему наконец удалось убедить отца.

– Я бы не доверил такому человеку ни возделывать землю, ни управлять государством, ни служить тем высшим силам, что правят нами, – охладил его пыл Эней, – ибо единственное, к чему он при этом будет стремиться, – это развязать войну.

Поняв, куда он клонит, Асканий занервничал.

– Совсем и необязательно… – начал он.

– Обязательно! – мрачно отрезал Эней. – Я прожил жизнь среди таких людей, Асканий. И доказал им свою добродетель.

– Да! Ты им ее доказал, отец! Ты был самым лучшим, самым лучшим из всех! – На глазах у Аскания были слезы, голос его дрожал.

– Если не считать Гектора, – сказал Эней. – И потом, вряд ли мне уступали Ахилл, величайший из героев, или Диомед. Оба они нанесли мне поражение. И я, возможно, проиграл бы в поединке с Одиссеем или с великаном Аяксом, а возможно, и с Агамемноном. А вот Менелая я, пожалуй, сумел бы победить. Но даже если б я его и победил? Неужели победа над ним сделала бы меня лучше? Неужели моя добродетель стала бы от этого более весомой? Неужели я стал тем, кто я сейчас, только потому, что убивал людей? Неужели я стал теперешним Энеем только потому, что убил Турна?

Он напряженно наклонился вперед, и пламя, отражаясь, поблескивало в его зрачках; голоса он не повышал, но говорил с такой силой и проникновенностью, что Асканий даже слегка отпрянул от него и затаил дыхание.

– Если тебе, Асканий, предстоит править Лацием после меня, а потом передать бразды правления твоему брату Сильвию, – продолжал Эней, – то я прежде всего хотел бы быть уверенным, что ты будешь учиться именно управлять государством, а не развязывать войны с соседями; что ты научишься просить высшие силы земли и неба о помощи, о том, чтобы они наставили тебя и твой народ на путь истинный; что ты научишься искать подлинное мужество не только на поле брани, но и на ином, куда более обширном поприще. Пообещай мне, Асканий, что непременно будешь всему этому учиться.

– Обязательно буду, отец! Обязательно! Обещаю! – со слезами на глазах воскликнул юноша, а Эней уже более мягким тоном сказал:

– Многое, конечно, зависело от меня самого. И от тебя самого тоже многое будет зависеть. Я – уже под конец – совершил дурной поступок. Ты же начал с дурных поступков, но я рассчитываю, что в итоге ты сумеешь все сделать как надо. Дай мне твою руку, сын, и пообещай, что все сделаешь так, как я тебя прошу.

Асканий с готовностью протянул ему руку. Эней пожал ее, притянул его к себе, и они некоторое время так и стояли, крепко обнявшись.

А я сидела, держа в руках свою прялку и глядя в огонь. Плакать я не могла.

Через несколько дней, как раз перед мартовскими календами, Эней снова отослал Аскания в Альбанские горы. Он больше не сказал ни слова о том, что необходимо уважать перемирие, заключенное с Камерсом; говорить не имело смысла – можно было только надеяться, что данный Энеем сыну урок не пропал зря. В эти первые дни марта, как всегда, высыпали на улицы прыгуны-салии, потрясая священными копьями и распевая «Марс, Маворс!», и вид у Энея был довольно мрачный: он не любил этот праздник. Но вскоре из Альбы вернулись Серест и Мнесфей и сообщили, что все тихо, Асканий явно присмирел и, похоже, намерен и дальше вести себя так же.

После необычайно сырой зимы наступила