Читать интересную книгу Чечня рядом. Война глазами женщины - Ольга Аленова

– Это распад Ингушетии, такого у нас никогда не было, – говорит он. – Русские раньше нормально с нами жили. Русские учителя наших детей учили. Это уже не люди, кто убивает учителей. Из-за них на ингушей смотрят как на зверей.

Старик замолкает, долго смотрит в окно. Софья горестно вздыхает. Ибрагим с беспокойством смотрит на отца.

– Найдите внука, живого или мертвого, – говорит строго старик. – Если нет уже человека, земле предать его надо.

Софья начинает рыдать.

Чермен, Пригородный район Северной Осетии. Во дворе дома Магомеда Таршхоева, пропавшего в начале июля, собрались старики. Они сидят на скамейках и что-то обсуждают. Брат Магомеда Мурат Таршхоев провожает меня в дом. Я спрашиваю, что он думает о похищениях.

– Это делают профессионалы, – говорит Магомед. – Но надо ждать. Следователь сказал, любая провокация может привести к войне.

Во внутреннем дворе сидят родственницы пропавшего Магомеда, они приходят сюда каждый день, чтобы поддержать его жену Малику. Среди них – жена еще одного пропавшего, Мухажира Гайсанова.

7 июля Таршхоев и Гайсанов отправились в гости к родственникам в ингушский город Джейрах. Чтобы из Чермена попасть в Джейрах, надо проехать через Владикавказ. В десять утра старики заехали на центральный рынок Владикавказа, там их видели знакомые, которые потом показали следователям, что старики были веселыми, шутили и, купив на рынке шерстяные жилеты и брюки, сели в «Жигули» и уехали. В 11.04 Таршхоеву позвонила сноха. Потом, опираясь на телефонную распечатку, следствие установило, что в это время старики находились недалеко от центрального рынка, в районе Пушкинской площади. В 15.00, когда Гайсанову позвонила жена, его телефон уже был отключен. Примерно в это же время его машина была найдена недалеко от здания МВД – ни Таршхоева, ни Гайсанова в ней не было. Отсутствовали техпаспорт и водительские права Гайсанова, хотя все остальные документы остались в машине. Из-за этого родилась версия о том, что вскоре после одиннадцати у здания МВД автомобиль Гайсанова остановили сотрудники милиции, именно поэтому водитель, выходя из машины, взял с собой техпаспорт и права. – Это милиция таскает ингушей, – уверенно говорит жена Гайсанова Хава. – Все на них указывает. Но как они все это делают – безнаказанно, бесследно? Что им сделал мой или ее муж? – Хава показывает на Малику. – Я еще могу понять, когда молодых похищают – может, они в чем-то и виноваты, но мой муж таксовал, а Гайсанов в колхозе всю жизнь проработал, в одной бригаде с осетинами, а во время конфликта в 1992 году осетины с нашей улицы в нашем подвале прятались.

Мы вообще отсюда не уезжали во время войны, потому что муж сказал: умирать будем дома.

Какая-то маленькая женщина робко встает и подходит ко мне, протягивая фотографию молодого парня.

– Мой сын молодой, конечно, – говорит она тихо. – Ему 22 всего. Но он ни в чем не виноват, я знаю. У него порок сердца. Ему клапан менять надо. Его из армии комиссовали через год после призыва. Он 9 мая во Владикавказ поехал с другом, Арсамаковым. Тот тоже молодой. Меня спрашивают, зачем они поехали во Владикавказ. А куда им ехать – они же в Осетии прописаны. Вот вчера мне пришло письмо, что дело о пропаже сына передано в Генпрокуратуру. А какая разница, кому оно передано? Время уходит, а его не нашли до сих пор.

С фотографией сына Руслана Озиева она ходила по центральному рынку Владикавказа несколько дней. Нашла знакомых, которые видели парня. Следователи, запросив данные с камер наружного наблюдения на центральном рынке, установили, что парни вошли на территорию рынка. Их выход камеры не зафиксировали.

– Они не стали бы садиться в чужие машины, они бы сопротивлялись, – продолжает мысль Хава Гайсанова. – Раз они не сопротивлялись, значит, их задерживали сотрудники милиции. Только поэтому все происходит так тихо. Но я этого так не оставлю. Я пойду в Европейский суд. Пока моего мужа не вернут, я не успокоюсь.

Я спрашиваю женщин, кто, по их мнению, стоит за пропажей их родных.

– Говорят, это месть за Беслан, – тихо говорит Малика Таршхоева.

– А я в это не верю! – возражает Хава. – У осетин есть Калоев, который поехал в Швейцарию, чтобы отомстить за смерть своей семьи. Я бы ему руку пожала! Если бы мстили за Беслан – мстили бы тем, чьи родственники пошли захватывать школу. Найди сына или брата того, кто убил твоего ребенка, и убей его – вот это кровная месть. А мстить всем подряд нельзя. Да будь они прокляты в седьмом колене – те, кто в Беслан пошел убивать. Это не мужчины.

– Я слышала, что у осетин есть две группировки – «Лес» и «Дети Беслана», – снова говорит Малика.

– А твой муж при чем? – говорит Хава. – Какое отношение он имеет к Беслану?

Женщины начинают громко спорить. Тех, кто считает, что ингушам мстят за Беслан, меньшинство.

– Кто же тогда стоит за похищениями? – спрашиваю я Хаву.

– Кто-то хочет, чтобы ингуши начали мстить за своих похищенных, – уверенно отвечает Хава. – Хотят 1992 год повторить. Чтобы войска сюда ввести. Но мы уже не такие дураки. Мы в суды пойдем, а не в лес.

В этот день я посетила еще одну семью – семью Яндиевых в селении Карца. 33-летний Магомед Яндиев вышел из дома 27 марта 2006 года и до сих пор не вернулся. В этой семье десять детей, среди которых Магомед – единственный сын. Его мать Циэш до сих пор ждет его домой. Пожилая женщина дрожащими руками достает из альбома фотографии сына.

– Он работал в Назрани автомехаником, – говорит она. – В тот день поехал во Владикавказ, купил запчасти и отправил их в Назрань вместе со знакомым водителем маршрутки. Минут через десять после этого он позвонил сестре и сказал, что его задержали сотрудники милиции.

Женщина зовет дочь. В комнату заходит сестра Магомеда Залина.

– Он говорил спокойно, – вспоминает девушка. – Я так поняла, что у него проверят документы и отпустят. Я перезвонила ему через 20 минут, но телефон был отключен. У нас был следователь. Сказал, что водитель маршрутки, который знал брата, видел, как тот уходит с вокзала пешком. И еще они определили, что последний звонок был в районе автостанции. Говорят, на этой автостанции и на центральном рынке какие-то группы работают.

– У Магомеда были какие-то мотивы, чтобы взять оружие и уйти в горы? – спрашиваю я.

– Он бы никогда не ушел, не сказав, – качает головой Циэш.

– Он знал, как мать за него боится, – говорит Залина. – Особенно после смерти отца.

Отец Залины умер в 1995 году.

– Его избили на улице какие-то люди, – вспоминает Залина. – После конфликта 1992 года ингушей ненавидели. Отец ушел днем и не вернулся, мы нашли его на улице, он был без сознания. Мы на санках притащили его домой. Ему отбили все внутренности. Это было 21 декабря. 29-го он умер в больнице.

– Значит, все-таки у Магомеда был мотив, – говорю я.

– Нет, он никогда не ушел бы воевать, – повторяет мать. – Он все время работал. Он машины делал. И еще покупал на бойне шкуры, дома их сушил, а потом продавал. Он знал, что мы без него пропадем. У нас нет работы, в Осетии ингушей на работу не берут.

– А после Беслана не только с работой проблемы, – говорит Залина. – Нас все здесь ненавидят. Мы из дома боимся выйти. Даже в больницу ингушей не берут. Вот у сестры диабет, ей недавно плохо стало, мы вызвали «скорую» – нас не приняли в республиканской больнице. Сказали: «Вы наших детей убиваете, езжайте в свою Ингушетию». А в Ингушетии нам говорят: «Что вы сюда ездите, вы же в Осетии прописаны!» И куда нам деваться?

На центральном рынке Владикавказа очень шумно и многолюдно. Фотокорреспондент Сергей Михеев делает один снимок у входа на рынок, и мы заходим внутрь. Минут через десять в торговых рядах к нам подходят двое рослых парней в гражданской одежде и просят пройти с ними. Я спрашиваю, на каком основании мы должны идти с людьми без формы и каких-либо опознавательных знаков. Но парни непреклонны.

– Вы провели запрещенную съемку, – наконец говорит один из них.

Мы проходим через весь рынок, но у входа в какое-то небольшое здание я говорю нашим конвоирам, что внутрь мы не войдем.

– Давайте разговаривать на улице, где нас видят люди, – говорю я. – Может быть, мы зайдем и никогда оттуда не выйдем.

Подошедший к нам директор рынка обижается.

– У нас тут никто не пропадает, – говорит он. – Просто съемка на рынке запрещена.

– Но у вас нигде это не написано, – возражаю я.

– Видите вон тот памятник, – показывает директор на маленький мемориал с цветами. – Здесь погибло 50 человек. Их ноги и руки мы находили на крыше вон того павильона. Мы охраняем рынок так, как считаем нужным, чтобы никто больше здесь не погиб. Стирайте свои фотографии!

Через два дня я стояла на новом бесланском кладбище и слушала имена всех, кто погиб в школе № 1. Я видела много молодых и крепких мужчин, которые плакали у могил. Я спрашивала у знакомого чиновника, могут ли эти мужчины мстить ингушам. Чиновник сказал, что осетины – не варвары. И спросил, почему я не еду в Ингушетию расследовать убийство русских, которых «уничтожают по национальному признаку». Потом он показал на одного из бесланцев, стоящего у могил жены и двоих детей.