Читать интересную книгу Кровать с золотой ножкой - Зигмунд Скуинь

Но по дороге в Зунте он думал и думал о полученном письме. Близкая кончина матери особых эмоций не вызывала. Более того, на этом факте он попросту был не способен удержать внимание. «Но ведь на свете нет для меня человека ближе, — самому себе удивлялся Атис, — со смертью матери и во мне что- то умрет». И в тот момент он понял — как раз потому. И мысль о собственной смерти эмоций не вызывала. Точнее, о своей смерти он думал настолько отвлеченно и поверхностно, что она скорее представлялась остановкой у некой черты, чем насильственным переходом из одной сущности в другую. «Не переживал ведь я своего рождения. Почему я должен переживать возвращение туда, где находился изначально? Больше грусти, пожалуй, должна вызывать та неизбежная механика, обращающая все юное, сильное, прекрасное в старое, уродливое, дряхлое. Пока между нами и смертью стоит предыдущее поколение, существует убеждение, что мы еще не подошли к роковой черте. Но вот не станет матери, и винт мясорубки, именуемой жизнью, придвинет меня к ножу».

Так думал Атис, направляясь к матери, пожелавшей свидеться с ним перед смертью. Он не догадывался, что желание матери включало в себя нечто большее, что Антония спешила исполнить при жизни заветную думу, чтобы со спокойной совестью закрыть глаза. Короче говоря, одновременно с Атисом Антония велела позвать и Марту.

О причинах размолвки Атиса и Марты ничего определенного не знали, но их обоюдное нежелание встречаться было замечено всеми. Потому Антония так и сказала Паулису: «Хочу, чтобы они пришли, встали у моего изголовья и подали друг другу руки».

Марте в ту пору было за тридцать. Внешне с нею вроде все было в порядке, только глаза постоянно как бы тлели болью. Выглядела она старше своих лет. Потерянные в Германии зубы уродовали не только речь Марты, но и лицо. Прямые, коротко остриженные волосы пестрели седыми прядками. Как-то незаметно оказалась она в той категории женщин, от которых пахнет дымом сигарет, у которых оторвавшиеся пуговицы заменяются булавками, и вообще посмотришь на таких — и покажется, будто в их одежде что- то позаимствовано из мужского гардероба. Эта последняя примета с годами становилась все отчетливей. Даже закрадывалось подозрение, что Марта стыдится своей женственности.

Считать себя удачливой у Марты не было оснований. Она была директором ремесленного училища, затем ее назначили воспитательницей в общежитии. Один раз избрали депутатом местного Совета и больше уже не выдвигали. На то имелись как объективные, так и субъективные причины, исторического и случайного характера.

На какое-то время возобновилась близость Марты с Харием. Харий в первые дни войны сражался в Эстонии, но попал в плен, в оккупированной Риге перебивался случайными заработками. В отличие от Марты, Харий ничуть не утратил былого задора. Искал связей со старыми друзьями, как и прежде, писал баллады, пьесы и поэмы, настойчиво рвался к прежним должностям. Правда, репутация его была уже не столь блестяща, но Харий не сдавался, цеплялся ногтями, вгрызался зубами. Его желание служить не знало предела. Хорошим писателем он не считался, однако имя Хария частенько поминалось. Понемногу он опять карабкался наверх.

Точку в отношениях Марты и Хария поставил случай, не имевший к ним обоим прямого касательства. Арестовали девочку из ремесленного училища. Марта как воспитательница общежития должна была дать показания. Харию попалась на глаза присланная Марте повестка, он тут же покидал свои вещички в чемодан и был таков.

Хотя Атис о замыслах матери не догадывался, сама поездка в Крепость вызывала в нем свербящее беспокойство. Сквозь тяжкую темень глухого осеннего вечера таращилось на него какое-то страшное око. Выжимая педаль тормоза, он всякий раз гадал — сработает, не сработает? При повороте руля зябко сжималось сердце — отзовутся ли колеса? Ни в чем он не был теперь уверен, ни на что не полагался. В голове промелькнула догадка и о том, что Марта может оказаться у матери, но скорее всего вызов каким-то образом связан с подброшенным Лилией внуком. Вот и попробуй им объяснить. До поры до времени, конечно, можно все утаить. О-оххх… Тоже радость невелика. Ему подчас уже не хватало сил разыгрывать из себя всем и вся довольного. Скверно так, и скверно эдак.

Чтобы поправить настроение, Атис, проезжая Зунте, сделал остановку у американки. Уже когда выходил, баритон Клепериса напомнил ему: «От буфета до дома путь близкий, куда торопиться!» Так-то оно так, и хорошо, что в обойме страхов, терзавших Атиса, отсутствовал тот, который, надо думать, вконец бы испортил ему настроение, происходи дело в наши дни: страх перед возможными последствиями, связанными с вождением машины в состоянии легкого опьянения.

Во дворе «Вэягалов» Атиса встретил пес Пуцис, затем появился Паулис. Паулис сказал:

— Похоже, к вечеру подморозит. Так что лучше поставь машину в сарай.

Атис вскинул руку и сказал:

— Быть не может, ничего такого мои часы не предвещают.

Посмеялись, пошутили, поговорили о разных пустяках, потом Атис спросил:

— Еще кого-нибудь ждут?

Паулис ответил:

— Марта приехала вскоре после полудня.

Атис долго озирался по сторонам — темень непроглядная! В доме светились окна, у Паулиса в руке была «летучая мышь», но все это лишь отдельные островки света, от них загустевшая тьма казалась еще беспросветней.

Он и тут ничего не упустил из того, что при встрече с матерью проделывал уже десятки и сотни раз. Однако все это теперь казалось жалкой и глупой игрой. В ушах звенели слова Лилии: «Перестань паясничать, жалкий фигляр!» Захотелось выбежать из комнаты, пока еще не появилась Марта, исчезнуть, раствориться. Он ненавидел себя. Потому что понимал: убежать невозможно. И сыпал пустые, праздные слова, стараясь скрыть свое замешательство или хотя бы не обмануть ожиданий матери.

Марта вошла и осталась стоять у порога. Она так мало походила на прежнюю Марту, продолжавшую жить в его воспоминаниях, что Атис подумал: повстречайся с ней на улице, ни за что бы не узнал! Марта посмотрела на него сначала как-то несмело, потом чуть пристальней. Взгляд бесцветный. Ничего не выражающий взгляд пассажира в трамвае — простите, вы сойдете на следующей остановке?

— Детушки милые, — тихо заговорила Антония, — отпущенный мне господом срок на исходе… Людей на белом свете больше, чем песчинок в поле, а много ль среди них таких, кому ваша радость была бы их радостью и ваша беда их бедой… Детушки милые, коли вы свой собственный двор заполнили злом, не надейтесь сыскать любовь в миру…

— Мамочка, пойми… — Атис громко прервал мать. Он прекрасно сознавал, что ведет себя глупо, и все же не было сил все это спокойно выслушивать. В каждом материнском слове слышался упрек. Душу ему растравили жалостливые эти речи. «Еще несколько слов, и от меня останется солоноватая лужица». — Пойми, между мной и Мартой нет никакого зла. Ну, скажи ты, Марта, может, тебе поверят.

В одной руке Марта держала пачку папирос, в другой спичечный коробок. Посмотрела сначала на пачку, потом на коробок, точно не могла решиться, закурить или нет.

— Между нами нет зла, — сказала она, — на сей счет можешь быть спокойна.

Атис почувствовал огромное облегчение. И как раз потому, что облегчение было огромным, он не мог допустить, чтобы мать продолжала в том же духе. Широко улыбнувшись, он приблизился к Марте.

— Может, мама, ты хочешь, чтобы мы с Мартой расцеловались? Раз это нужно… Марта, как тебе кажется?

Марта молча пожала плечами и сунула в рот папиросу.

Позже, на кухне, оставшись вдвоем, Атис взял Марту за руку и, глядя ей в глаза, попытался высказать то, что высказать было невозможно.

— Спасибо, Марта! Спасибо! Я понимаю, у тебя имеются все основания думать обо мне дурно. Но та женщина была специально приставлена, чтобы следить за каждым моим шагом. Если б я с тобой заговорил, ты б сегодня здесь не стояла. И я бы тоже не стоял.

Марта дымила очередной папиросой, стряхивая пепел в кофейное блюдце.

— Какой смысл теперь об этом говорить.

— Как какой смысл? Огромный! Мать права, мы все одна семья. И не должны судить друг друга огульно. Все эти годы мне временами бывало так худо, впору хоть удавиться — вот до чего доходило… Почему ты молчишь?

— Что ты хочешь, чтобы я тебе сказала?

— Иначе поступить было тогда невозможно.

— Не знаю. — Марта повторила свое дурацкое пожатие плеч. — Что было, то было.

— Нет, вижу, ты мне не веришь. И правильно делаешь. На чужие плечи свои беды не взвалишь.

— Вот это верно. С ними каждый сам обязан справиться. Как я не могу из памяти вытравить часть твоей жизни, так и ты не сможешь из моей. У нас с тобой всегда будут сложности, какие бы слова ни говорились.

Закипавший чайник сипел однообразно, нудно, как приставшая к липучке муха. Каждая пауза в разговоре будто в трясину затягивала. Атису казалось, не чайник булькает, а он сам с бульканьем все глубже погружается в топь.