Читать интересную книгу Собрание сочинений. Т. 17. Лурд - Эмиль Золя

А затем началась глухая, неистовая борьба. Аббат Пейрамаль, который был очень плохим администратором, ликовал, видя, как быстро растет его храм. Работы шли полным ходом, аббат ничего больше не требовал, убежденный, что святая дева оплатит труды. Он был совершенно потрясен, обнаружив, наконец, что приток пожертвований оскудел, деньги верующих минуют его, словно кто-то за его спиной повернул русло источника. Настал день, когда аббат уже не смог произвести обещанных платежей. Он только позднее понял, как ловко затягивали на его шее петлю. Очевидно, отец Сампе сумел снова переманить епископа на сторону Грота. Говорили даже, что по епархиям рассылались тайные циркуляры, запрещавшие посылать деньги на адрес приходской церкви. Жадный, ненасытный Грот поглощал все; дошло до того, что банковые билеты по пятьсот франков стали изымать из кружки, висевшей в соборе; обкрадывали кружку, обкрадывали приход. Но священник, страстно полюбивший новую церковь, которую он считал своей дщерью, неистово боролся и готов был пролить за нее кровь. Сперва он заключал контракты от имени церковного управления, потом, не зная, как расплатиться, стал договариваться уже от своего имени. Он ушел с головой в эту стройку и героически отстаивал свое дело. Из четырехсот тысяч франков он смог уплатить подрядчикам только двести, а городской совет стоял на своем: он даст обещанные сто тысяч, лишь когда будет возведена крыша. Отец Сампе, как говорили, не прекращал тайных интриг, ставя палки в колеса, где только возможно. Внезапно он восторжествовал: работы прекратились.

Это был конец. Аббат Пейрамаль, широкоплечий горец с головою льва, зашатался, сраженный прямо в сердце, и повалился, словно дуб, разбитый молнией. Он слег и больше не встал с постели. Ходили слухи, будто отец Сампе старался под благочестивым предлогом проникнуть в приходский дом: он хотел убедиться, что грозный противник действительно сражен насмерть; добавляли даже, что его пришлось выгнать из комнаты умирающего — ему никак не подобало там находиться! А когда побежденный, исполненный горечи священник умер, торжествующего отца Сампе видели на похоронах — удалить его оттуда никто не осмелился. Утверждали, что он держал себя там отвратительно, ничуть не скрывая своей радости. Наконец-то он устранил со своего пути последнее препятствие — избавился от человека, который был облечен законной властью и внушал ему страх. Теперь, когда оба труженика во славу лурдской богоматери были устранены — Бернадетта в монастыре, аббат Пейрамаль в могиле, — ему не нужно будет ни с кем делиться. Грот принадлежит только ему. Он будет собирать все пожертвования и распоряжаться по своему усмотрению бюджетом примерно в восемьсот тысяч франков. Сампе решил довести до конца гигантские работы — обеспечить собору самостоятельность и полную независимость; он поставил себе целью содействовать расцвету нового города и еще больше изолировать старый, отодвинуть его на задний план, точно убогий приход, и затмить блеском всемогущего соседа. Все доходы и все преимущества отныне окончательно были закреплены за новым городом.

Однако новая приходская церковь, хотя работы в ней приостановились и она стояла в лесах, была более чем наполовину закончена, даже боковые своды возведены. И если бы город вдруг вздумал ее достроить, она стала бы явной угрозой Гроту. Надо было добить ее до конца, превратить в груду развалин. Тайная работа продолжалась; отец Сампе проявлял невероятную жестокость, медленно разрушая воздвигнутое здание. Прежде всего он завладел новым священником, и этот простодушный человек даже перестал распечатывать денежные пакеты, адресованные в приход: все заказные письма тотчас же направлялись святым отцам. Затем стали критиковать место, выбранное для новой церкви, заставили епархиального архитектора подать докладную записку о том, что старая церковь достаточно крепка и вместительна. Но главным образом воздействовали на епископа, доведя до его сведения, какие серьезные денежные затруднения возникли с подрядчиком. Этот Пейрамаль был властолюбцем, упрямцем, чуть ли не сумасшедшим и своим необузданным рвением едва не опорочил религию. И епископ, позабыв, что сам освятил первый камень, написал послание, наложившее на церковь запрет: там не разрешалось совершать никаких богослужений, и это доконало ее. Начались бесконечные процессы; подрядчик, получив только двести тысяч франков из пятисот, причитавшихся ему за выполненные работы, стал наседать на наследника кюре, на церковный и городской советы; последний продолжал отказываться от выдачи обещанных ста тысяч франков. Сперва совет префектуры объявил, что разбор подобного рода дел не входит в его компетенцию, а когда государственный совет отослал ему дело обратно, вынес постановление, что городской совет обязан передать наследнику сто тысяч франков, а наследник — закончить постройку церкви, оставив церковное управление в стороне. Снова была подана жалоба в государственный совет, который отменил решение префектуры и прекратил дело, обязав церковное управление или наследника уплатить подрядчику. Но церковное управление и наследник оказались неплатежеспособными, и дело на этом закончилось. Процесс продолжался пятнадцать лет. Городской совет решил наконец уплатить сто тысяч франков; таким образом, подрядчику причиталось теперь всего двести тысяч. Но судебные издержки и другие расходы значительно увеличили сумму долга, вдобавок наросли проценты, и она достигла шестисот тысяч, а так как для завершения постройки требовалось еще четыреста тысяч, то пришлось бы затратить целый миллион франков, чтобы спасти развалины от окончательного разрушения. Теперь святые отцы могли спать спокойно: они нанесли церкви смертельный удар, с ней было покопчено.

Колокола собора трезвонили вовсю, отец Сампе торжествовал, выйдя победителем из этой грандиозной борьбы не на жизнь, а на смерть, — он убил человека, а теперь в полумраке ризниц убивал камни. Старый, упрямый и неразумный Лурд жестоко поплатился за то, что не поддержал своего священника, погибшего из любви к своей приходской церкви: новый город рос и преуспевал за счет старого. Все деньги стекались туда. Отцы Грота набивали мошну, негласно заправляли делами гостиниц и свечных лавок, торговали водой из источника, хотя официальный договор, заключенный с городским управлением, запрещал им заниматься какой бы то ни было торговлей. Весь край был охвачен разложением; торжество Грота породило бешеную жажду обогащения, лихорадку наживы, погоню за удовольствиями; дождь миллионов с каждым днем все больше развращал народ — Вифлеем Бернадетты стал Содомом и Гоморрой. Отец Сампе добился своего: бог восторжествовал, но ценою ужасного нравственного распада, растления человеческих душ. Из земли вырастали грандиозные сооружения, пять или шесть миллионов были уже израсходованы, и все это для того, чтобы оттеснить приходскую церковь на задворки и безраздельно владеть добычей. Громадные, так дорого стоившие лестницы были построены отнюдь не по желанию богоматери, которая требовала, чтобы верующие процессиями шли к Гроту. Какая же это процессия, если шествие движется по кругу, спускаясь от собора по левой лестнице и поднимаясь по правой? Но преподобные отцы добились, чтобы молящиеся от них выходили и к ним возвращались, — они хотели быть единственными властителями этих толп и, подобно искусным фермерам, собирали жатву до последнего зерна. Аббат Пейрамаль лежал в склепе в своей недостроенной церкви, превратившейся в развалины, а Бернадетта медленно умирала вдали, в монастыре, — теперь она тоже спала вечным сном под плитой часовни.

Когда доктор Шассень окончил свой рассказ, наступило длительное молчание. Затем он с трудом поднялся.

— Дорогой мой мальчик, уже десятый час, я хочу, чтобы вы немного поспали… Идемте.

Пьер молча последовал за ним. Они прибавили шагу и возвратились в город.

— Да, да, — продолжал доктор, — немало было тогда несправедливостей, немало страданий. Что поделаешь! Человек портит самые прекрасные свои творения… Вы и представить себе не можете, как все это трагично. Надо видеть, надо самому убедиться… Хотите, я поведу вас вечером посмотреть комнату Бернадетты и недостроенную церковь аббата Пейрамаля?

— Конечно, охотно пойду.

— Ну и хорошо! После процессии, в четыре часа, я буду ждать вас у собора.

Они больше не разговаривали, погрузившись каждый в свои думы.

Гав протекал вправо от них в глубоком ущелье, почти исчезая среди кустарников. Но иногда среди зелени мелькала светлая, словно матовое серебро, лента воды. Дальше, за крутым поворотом, Гав появлялся снова, он широко разлился по равнине и, как видно, часто менял русло, — песчаная, каменистая почва вокруг была вся изрезана оврагами. Солнце высоко поднялось и начало сильно припекать, прозрачная лазурь слегка темнела у краев гор, обступивших огромную котловину.