class="p">после работы, когда он будет усталым и легче со всем согласится.
– Если ты не хочешь, – всхлипывая, добавила Наденька, впервые не выдержав
молчания первой, – то я схожу в больницу и попрошу, чтобы ничего этого не было…
– Ну а сама-то ты хочешь?
– Хочу…
"Слава богу, что хоть чего-то хочешь", – едко подумал Бояркин.
– А почему ты этого хочешь? – спросил он.
– Ну, так ведь семья же у нас. С ребеночком-то будет интереснее.
– Интереснее. Разве ребенок может быть для интереса…
"Стоп, стоп, – сказал тут себе Бояркин, – а ведь это тоже интерес. Да, да, да – вот что
может по-настоящему ее разбудить. Как, например, мучится Борис от того, что ему нечего
будет передать сыну… Да уж это настоящий, не придуманный стимул к
самосовершенствованию. Кроме того, ребенок сделает ее жизнь ценнее, и уж она потом не
вздумает прыгать в окно или что-то еще делать с собой. Ребенок в данном случае – это
просто панацея. Конечно, мне придется туже, но что ж… такое и не делается легко…
– Не надо никуда ходить, – тихо сказал он, – пусть будет ребенок.
Наденька, стремительно повернувшись, приникла к нему и стала со слезами целовать.
Николай молчаливо вытерпел это и действительно обнаружил, что Наденькин живот стал
круглей и туже.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ
В середине зимы на десятимиллионке произошла авария. Этот день с утра был
знаменателен лишь тем, что Федоськин удачно разыграл горбоносого, застенчивого
оператора Виктора Алексеева, неофициального заместителя бригадира Сухорукова. Алексеев
был пытливым и усердным, несколько лет назад с отличием закончил химико-механический
техникум и на установке знал каждый винтик. Но тем-то и соблазнительнее было
Федоськину поставить в тупик своего опытного товарища.
После приема вахты, посидев в операторной и обсудив вместе со всеми новости,
накопленные за выходные дни, они поднялись на постамент, где когда-то первую свою
неделю отрабатывал Бояркин, чтобы горячей водой смыть нефтепродукт. Из насосной
забрали два длинных шланга и соединили их трубкой. Потом, пока Алексеев спускался вниз,
чтобы открыть вентиль, Федоськин заменил трубку ломиком. Вернувшись, Алексеев
подошел к концу шланга, и некоторое время задумчиво ждал воду. Федоськин, опершись на
лопату, смотрел в сторону. Алексеев, пытаясь не выдать замешательства, снова спустился,
осматривая всю линию, и, ничего не обнаружив, прибавил давление. Вернулся, увидел, что
воды нет как нет и зачесал голову.
– Ну, чего ты все расхаживаешь. Включай воду, – сказал ему Федоськин, ковыряясь
лопатой.
– Сейчас, – пообещал Алексеев, еще раз взглянув на конец шланга, и, уже
окончательно сбитый с толку, затопал по ступенькам вниз.
Федоськин передавил шланг, поставил трубку на место и принялся смывать
застывший парафин. Весь постамент заволокло паром. Алексеев, на этот раз ни к чему не
прикасаясь, прошелся по линии и, вернувшись, задумчиво сел на ящик с песком.
– А ты чего это расселся? – крикнул ему Федоськин. – И зачем воду во всю дурь
открыл? Тут и надо-то немного. Сходи сбавь чуть-чуть…
Алексеев махнул рукой и взялся за лопату, но за час работы несколько раз
останавливался и о чем-то напряженно думал, нахмурив лоб и надув губы.
Когда Федоськин проиграл всю эту сцену в операторной, еще выразительней
изображая растерянность Алексеева, бригада слегла от хохота. Необидчивый Алексеев, уже
не впервые пострадавший от Федоськина, и сам изредка похохатывал. Вместе со всеми
смеялся и оказавшийся в операторной начальник цеха Мостов Владимир Петрович, который
совсем недавно, зажав под мышку папку с бумагами, пытался догнать "Жигули" Федоськина.
Мостов не знал, что потом, изображая его здесь же, в операторной, Федоськин бегал мелкими
шажками вприпрыжку, и все так же покатывались со смеху. И хорошо, конечно, что не знал,
иначе теперь ему было бы не так смешно.
Бояркин, смеясь вместе со всеми, вспомнил, как его поначалу неприятно удивляла
такая легкомысленная атмосфера в бригаде. Установка каждый год выдавала десять
миллионов тонн мазута, керосина, бензина, масел и других продуктов. Этот громадный
поток, рассасываемый капиллярами страны, заставлял ехать, ползти, лететь, вращать, ломать,
строить. И Николай думал, что тот, кто занят в таком важном деле, обязательно должен быть
строгим, серьезным, дисциплинированным. Но позже он успокоился, вспомнив собственную
раскрепощенность во время своих ответственных радиовахт на корабле. Новичкам он тогда,
наверное, тоже казался легкомысленным. Легкость была от уверенности, а уверенность от
опыта и знаний. Конечно, на установке ему до этой легкости было еще далеко, хотя
нецелесообразность действий, свойственная новичкам, у него проходила. По пустякам он
больше не суетился и при необходимости действовал быстро и решительно. Но по-прежнему
удивлял его Ларионов, который иногда вопреки всем инструкциям почти по полтора часа
просиживал в операторной и выходил на осмотр именно в тот момент, когда у какого-либо
насоса забивалась обвязка, уходило масло из картера или возникала пожароопасная ситуация.
Более того, он и шел-то сразу туда, куда требовалось. Иной же раз Борис выходил каждые
пятнадцать минут, и всякий раз не зря. Никогда не глядя на приборы, что было делом
операторов, Ларионов каким-то образом по общему гулу установки, по настроению всей
бригады, на которое в свою очередь приборы действовали нервозно или успокаивающе,
входил в общий ритм со всеми, и его действия всегда соответствовали поведению установки.
Но, как он предвидел случайности, – это было просто необъяснимо.
В утро того же запомнившегося дня, когда повседневное обсуждение новостей
подходило к концу, в операторную пришел молодой черноусый электрик Федя. Он устроился
на работу чуть раньше Бояркина, понравился своими усами Ларионову, и Борис стал ласково
и покровительственно называть его Хфедей. В этот раз Ларионова в операторной не
оказалось.
– Где тут машинист? – спросил Федя.
– Здесь, – не постеснялся напомнить о себе Николай.
– У десятого насоса надо полумуфту собрать, – сказал Федя, гордясь тем, что у него
серьезное дело. – Как соберешь, скажешь. Я подам на пего высокое напряжение,
В операторной заулыбались, потому что старые электрики говорили об этом короче,
без упоминания о высоком напряжении.
На этот раз Бояркин сделал все самостоятельно, и Ларионов подошел только к запуску
насоса. Когда двигатель загудел, Борис прислушался, потом, проверяя вибрацию, приложил
свои длинные пальцы поочередно к двигателю, к корпусу насоса и, улыбаясь, развел руками
– ничего, мол, не скажешь. Николай почувствовал себя именинником.
* * *
ЧП, случившееся в этот день, потрясло не только новичка Бояркина, но и ветеранов.
Установка словно напомнила, что тот круглосуточный рев, от которого на аппаратном дворе
люди объясняются жестами, был лишь ее добродушным мурлыканьем, что те отношения,
при которых рабочие без опаски ходили около нее,