— Ты здесь спишь?
— Иногда.
Когда открылась дверь, Дудочник вскочил с табурета. Дал отмашку стражу, сам шагнул через комнату, чтобы закрыть дверь и, развернувшись, жестом велел мне сесть. Ножи так и свисали с его ремня.
— Ведь у кого-кого, а у тебя должна быть нормальная комната. — Я опустилась на табурет, не сводя глаз с матраса в углу. Было что-то трогательное в попытке Дудочника спешно его убрать. — Или хотя бы надлежащая кровать?
Он пожал плечами:
— В моем распоряжении несколько комнат наверху. Но я предпочитаю оставаться здесь — ближе к казармам, да и ко всему вот этому. — Он указал на беспорядок. Некоторые из карт были пришпилены к стене не кнопками, а метательными ножами, воткнутыми в украшавшие комнату богатые гобелены. — Да все равно. Это не важно.
— Хорошо, — пробурчала я.
Дудочник прислонился к двери. Я впервые почувствовала его нервозность и поняла: он вызвал меня сюда не для того, чтобы убить.
— Ты же вызвал меня сюда не про свои апартаменты поговорить?
— Нет, — ответил он, но продолжать не спешил.
— Тогда давай поговорим о моих. О том, что мы с Кипом по-прежнему сидим взаперти с охранником под дверью.
— И под окном, — спокойно уточнил Дудочник.
— Мне должно льстить такое повышенное внимание?
— Думаешь, вы с Кипом хотя бы с одним справитесь? — рассмеялся он, приподняв темную бровь.
— Мы вообще-то добрались сюда, — отрезала я.
Он нетерпеливо вздохнул.
— Охранники приставлены не затем, чтобы вы не сбежали.
Мне понадобилось несколько секунд, чтобы сообразить. Я вспомнила взгляды, которыми меня встретили в Ассамблее, и осознала, что они мне напомнили: так же на меня смотрели дети, когда я покидала родную деревню.
— Многим известно, кто мой близнец?
— Пока только членам Ассамблеи. Но не знаю, долго ли это продлится.
— Они желают моей смерти.
— Их можно понять. — В комнате больше не на что было сесть, поэтому Дудочник опустился на скатанный матрас и подался ко мне. — Льюис, мой старейший советник…
— Я знаю, кто такой Льюис. — Благообразный седобородый мужчина, лет пятидесяти, который несколько раз меня допрашивал.
— Его племянница, о которой он заботился с ее рождения, — одна из похищенных. Именно поэтому он так истово интересовался всеми, кого ты видела в резервуарах.
— Я разглядела совсем немногих. — Меня разозлила внезапная ответственность, которую на меня взвалили. — Он же не думает, что я видела всех до одного. Их было очень много.
— Именно, — мгновенно прошептал Дудочник. — Очень много. Заклейменных, похищенных, убитых. Все, кто сейчас в зале, потеряли близких людей из-за Реформатора. Весь Остров знает, что он нас ищет. Прислушайся к детским играм. Выходи играть, выходи играть…
— Он идет тебя забрать, — не задумываясь, закончила я. Эта считалочка постоянно доносилась с улиц и дворов, где собиралась ребятня.
Дудочник кивнул:
— Это они про него, про Реформатора. Есть и другие советники, продвигающие законопроекты против омег, Воительница, например, но подобных ему больше нет. Дети кричат по ночам, потому что видят его в кошмарах.
Я чуть не рассмеялась: Зак совсем не вязался у меня с человеком, о котором можно видеть кошмары. Зак, который плакал, когда обжегся о раскаленную сковороду. Зак, который спрятался за папиными ногами, когда через рыночную площадь повели быка. Но смех застрял у меня в горле. Откуда-то я знала, что природа детских страхов Зака и ужаса, который слышался в считалочке, одинакова. Одни произрастали из других.
Все, что я о нем помнила — как бережно он промывал мой ожог после клеймения, как плакал, когда умирал отец, — теперь было глубоко похоронено. Я верила во все хорошее в брате, но так же, годами сидя в камере, я верила, что снаружи есть небо. Я знала, что Зак сделал, потому что видела своими глазами неопровержимые доказательства: сталь и стекло резервуаров, кости на дне грота. Разве хоть кто-нибудь в силах понять ту нежность и страх, что двигали Реформатором? И совершенно точно никто не станет отрицать этого яростнее, чем он сам. Зак создал Реформатора. Что в нем сохранилось от того мальчика, который сжимал мою руку подле сарая, где умирала Алиса, и умолял помочь? В камерах сохранения я лелеяла веру в небеса и, оказавшись на свободе, поняла, что они меня ждали и ничуть не изменились. Но прячется ли под маской Реформатора тот самый испуганный мальчик, мой брат? И можно ли мне продолжать в него верить, не предавая тем самым Дудочника и Остров?
Я встретилась взглядом с Дудочником:
— Ты пытаешься найти причины, чтобы меня убить?
Он подался вперед и прошипел скороговоркой:
— Я хочу, чтобы ты аргументированно доказала, что тебе надо сохранить жизнь. Дай мне причины, которыми я смогу поделиться с Ассамблеей, Саймоном, Льюисом и другими, чтобы объяснить, почему ты до сих пор жива.
Опять на меня навалилась усталость. Казалось, будто я размываюсь, стачиваюсь, как каменный берег Острова под напором волн.
— Я думала, Остров — то место, где мы не должны доказывать свое право на существование.
— Не читай мне нотаций об Острове. Моя работа — его защищать.
— Но если ты меня убьешь или посадишь под замок, он станет другим. Просто еще одной камерой сохранения с видом на море. Ассамблея превратится в Синедрион. А ты — в Зака.
— Я несу ответственность перед людьми. — Он отвернулся.
— Но не передо мной.
— Ты одна. А их — множество.
— Я сказала Кипу то же самое. А он возразил, что все не так просто и это не вопрос математики.
— Ну еще бы. У него же нет моих обязанностей.
Я посмотрела мимо Дудочника на карты на стенах. На всех виднелись черные отметки, указывающие гарнизоны Синедриона и убежища, а также деревни, поселения и конспиративные дома — сеть Сопротивления, помогающая переправлять людей на Остров. Людей, которые полагались на Дудочника.
— Если такова твоя работа, почему ты все еще меня не убил?
— Хочу, чтобы ты изменила расклад. Дай мне повод сохранить тебе жизнь.
— Я поведала все, что знаю об Уиндхеме, об Исповеднице. Именно я предупредила вас о планах Зака поместить омег в резервуары, — спокойно произнесла я.
— Должно быть что-то еще. Например, о поисках Острова.
Я покачала головой:
— Разве это новость? Ты знаешь, что они его ищут, и знаешь, что найдут. Это всего лишь вопрос времени.
Он схватил меня за запястье:
— Тогда скажи, когда. Поделись подробностями.
Я высвободила руку:
— Мне нечего больше сказать. Я же говорила, мне недоступны конкретные даты или карты. Мои видения не пришпилишь к стене. Они расплывчаты: иногда я могу сказать, что грядет, иногда — нет.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});