за ухо и орал что-то про Господа и вечную любовь. То есть, ничего необычного не произошло.
Но как было на самом деле, обитательниц камеры не особенно интересовало – есть такая Лада, живет себе и живет, а за то, что ей жить позволяют, драит очко. Не худший вариант для детоубийцы.
Вот и сейчас она тянула «Не разбивай мое сердце, не разрывай мою душу» и водила драным полотном по подгнившим доскам камеры. Шурх-шурх в тишине хаты, усталой после ночной «дорожной» коммуникации.
Детоубийц старались определять в отдельные камеры. Но то ли начальники были не в настроении, то ли Лада провинилась чем-то еще, но ей перевод не оформляли. Хотя просилась, и не раз. Впрочем, у иных девочек была своя версия событий. Как всегда.
– Крыса она, – уверяла Соня, молодая, красивая, с золотыми коронками на месте выбитых покойным мужем зубов. – Ее крысятничать посадили, чтобы доносить, на кого надо, вот и держат. Ты думаешь, куда она съебывает, пока мы на прогулке? На харч начальственный съебывает. И всё болтает.
– Так ведь никого не наказали же? – удивлялась Наташа. Она не понимала, почему человека, которого подозревают в крысятничестве, не требуют выселить.
– Так удобно ведь. Она прибирается – нам меньше работы. Да и, – тут Соня машет рукой, – что она кому сделает, ну правда? Ну скажет, что Лена вон протащила фонарик (так зэчки называли кнопочный телефон) или что по дороге гарик передали, ну и что? Как будто начальники дураки в долю войти.
И в долю войти не дураки, и чужое схарчить – тоже. Подозрение проснулось в Наташе спустя пять дней после заселения в камеру. Тогда пришло первое письмо от дочек: Даша (узнала по почерку – надо же, со школы почти не изменился; а когда в последний раз она проверяла их домашку?) интересовалась, не стоит ли маме прислать что-то, а Надя (от нее остался рыжий волосок в конверте: не то нечаянный подарок, не то сознательное послание, пусть и в духе Дюма) перечисляла, что́ они отправили с первой передачкой: прокладки, темный шоколад (три плитки), судок с бутербродами, сыр, зубную щетку и пасту, крем для лица в прозрачной баночке, скраб, расческу, и – главное, главное! – пакетик абрикосов. Наташа от восторга едва не взвизгнула, когда прочла про абрикосы. С детства она любила их – солнечные на вкус, на запах приятно-кислые, – и решила, что шоколад сдаст в общак камеры, а абрикосы у нее ни за что не отнимут.
Вот только не пришло Наташе передачки никакой. Ни в тот день. Ни через день. Ни через неделю.
Она справлялась у начальников. Начальники смотрели на с трудом ковыляющую, сонную, растрепанную Наташу в спортивке со стразами как на неземное чудо-юдо, которому место для жилья дали, а оно еще и возражает.
…Как-то утром на своем месте она обнаружила детоубийцу Ладу. Найти обиженную не в углу, где она обычно обитала, а рядом с собой – явление для камеры необычное, и странность эту подкрепляло то, что Лада и выглядела необычно: впалые щеки, кожа сероватого какого-то оттенка, страшно худая, с седыми волосами и глубокими, грустными, покрасневшими глазами с суженными зрачками, словно Лада всё время находилась на свету. Вдобавок к этому ее постоянно сотрясали судороги, так что на расстоянии Ладу можно было принять за вытянувшегося паука: дерганного и пойманного в ловушку.
Так что Наташа даже вздрогнула, когда Лада вскочила со стула и протянула к ней руки. Она разомкнула рот – кислое дыхание, желтые зубы, болезненно-бледные губы – и хотела что-то сказать, как вдруг в камеру с выданными под расписку ножницами и лезвием вошла Стася Космарская (ее посадили за двойное убийство, поэтому в камере ее прозвали Тодд) и с криком метнулась наперерез занесенной руке.
– Ты что творишь, сука?! Убралась отсюда быстро! Порежу! Порублю! – орала Стася-Тодд, подкрепляя свою угрозу заметным в руке пакетиком с лезвием.
Лада исчезла так же быстро, как и появилась. Вспорхнула и умчалась вон, будто ее и не было. Стася тут же потянулась к тряпке, висящей на спинке шконки, и стала активно растирать стул, на котором только что сидела Лада. Стул был абсолютно чистый.
– Что… – начала было Наташа, но Стася оборвала ее объяснением:
– Эта тварь. Приходит и портит. Мои вещи. Опять! – Стася звучала устало: видимо, прибиралась после явления Лады не в первый раз. – И теперь нужно всё протирать.
– Но зачем? Она же ничего…
– Ничего?! – взвизгнула Стася. Для программистки с дипломом стилиста она была очень впечатлительной. – Мне что, каждый раз стулья менять, что ли? Она же приходит и пакостит своим сидением! Нашлась принцесса!
– Но ведь она тоже человек… – осторожно начала Наташа – и тут же поняла, что это было ошибкой.
– Человек?! Человек?! Нет, Натаха, я сейчас тебе скажу, кто тут человек, – Стася стала водить пальцем по камере, – вот видишь Соню? Вот она человек! Вот Марьиванна, – указала на старшую (это было погоняло, конечно), – человек! Я – человек! И ты – человек! А она, – палец поводил в воздухе, словно локатор из фантастического фильма, в поисках уборщицы, но не обнаружил ее и опустился, – она – не человек! Она сука! Сука!
Другой проблемой были правозащитники. Ну то есть как – проблемой: в отличие от дочерей, свидание с которыми под разными предлогами Наташе не давали, правозащитникам как людям с воли можно было хотя бы руку пожать, узнать, что там и как. Услышав, что Наташу, больную диабетом, так и не отвели к врачу, одна из правозащитниц, смуглокожая девушка с азиатскими чертами лица и в строгом костюме, сделала круглые глаза и обернулась на стоявшую рядом надзирательницу. Та растерянно пожала плечами: не можем знать, не наша епархия, – и предложила жаловаться в администрацию изолятора. Туда тут же собрались писать письмо, что и делала Наташа под диктовку правозащитницы, а слева и справа за ними с интересом следили Соня и Стася-Тодд. Соня при этом тоже хотела на что-то пожаловаться, да так и не придумала, на что, а Стася попросила прибавить в конце письма, что казенные ножницы уже сто раз успели сточиться, поэтому хорошо бы их заменить. А еще было много больных – и правозащитницы скрупулезно записывали жалобы себе в блокнотик и телефон, хотя по их ничего не выражающим лицам было видно, что едва ли даже десятую часть этих просьб удастся выполнить. Наташа надеялась, что хотя бы инсулин ей достанут.
Потому что становилось всё хуже. Спалось плохо, а каждый час приходилось бегать к параше – притом что ноги всё сильнее болели.