потупил взгляд. Было видно, что он сразу, как только меня увидел, прекрасно понял, по какому поводу я к нему пришёл. А так как в палату я вошёл в сопровождении Воронцова, одетого в форму НКВД, то у труса, наверняка, сейчас уже все штаны мокрые от страха стали.
— Ну, здравствуй, Иван, — сказал я и, решив, что при чекисте разговор вряд ли получится, повернувшись к тому, сказал: — Спасибо вам, товарищ лейтенант госбезопасности, за помощь. Теперь я уж как-нибудь сам.
Зорькин всё же нашёл в себе силы и, сглотнув, произнёс:
— Здравствуйте, Григорий Афанасьевич. Здравствуй, Алексей, — потом поднялся и добавил: — Мы тебя искали.
— Наслышан, — кивнул я и обратился к раненым: — Товарищи, вы не оставите нас на пару минут? Или тут есть неходячие? Тогда давай, Иван, выйдем в коридор, пройдёмся.
— Да нет, — сказал усатый красноармеец. — Тут все собрались нетяжёлые, так что выйдем, перекурим. Говорите, коль надо.
Пропуская трёх раненых, негромко обратился к Воронцову:
— Я с ним один на один поговорить хочу. Ты вроде говорил, что тебя ждут?
— Один? Ты уверен? — негромко спросил чекист.
— Да.
Воронцов не стал больше ничего выяснять и вышел.
Зорькин встал, не глядя на меня, подошёл к большому окну, открыл его, вздохнул полной грудью, а затем, повернувшись и посмотрев мне в глаза, спросил:
— Он не знает?
— Нет, — покачал я головой, потом добавил: — Но как ты понимаешь, догадывается.
— Догадывается, — согласился Зорькин, сел за стол, взял в руку нож, затем карандаш и стал его бессмысленно затачивать, размышляя вслух: — Твои слова против моих слов, но… — он сделал паузу, постучал по острому кончику карандаша и, кивнув себе, продолжил: — … ты с ним в хороших отношениях. А значит, он поверит тебе. И моя карта бита.
Вероятно, он очень нервничал, потому что, бросив заниматься ненужной заточкой, убрав карандаш с ножом в сапог, обхватил голову руками:
— Ты не поверишь, Забабашкин, это же со мной первый раз случилось. Ты же знаешь, я не трус. Мы же с тобой не раз на немца ходили. И за самолётами бегали, и сбивали их, и снайпера ты того немецкого при мне убил. И других немцев тоже убивал, а я патроны тебе подавал. Ты это помнишь⁈
— Помню, Ваня, помню. Но помню я и то, как остался один.
— Прости! — он упал на колени. — Не знаю, что на меня нашло. Не знаю, что случилось. Сломался! Сломался!! Но ты можешь понять это или нет⁈ Можешь понять и простить? Никогда так больше не сделаю! Понимаешь меня? Никогда!
На душе от таких слов у меня заскребли кошки. Я видел, что человек мучается, стыдится своего поступка. Видел и слышал сказанные слова. А потому поверил ему.
Да, человеку свойственно совершать ошибки. Зорькин струсил и был презираем мной. Но сейчас я видел его мучения, видел искреннее раскаянье и сам, ощущая всю глубину его терзаний, решил забыть, как о страшном сне, о том неприятном эпизоде.
— Хорошо! Я прощаю тебя. Но ты должен дать слово, что этого больше никогда не повторится, — стараясь держать ровный тон, произнёс я.
— Конечно! Я обещаю тебе, Алексей! Я никогда больше не поступлю столь мерзко! — с болью и одновременно радостью в душе проговорил он и, вскочив, бросился ко мне. — Клянусь!
Тело у меня всё болело, но я посчитал за радость обнять своего боевого товарища, который хоть и совершил ошибку, но нашёл в себе силы и признал её.
— Никогда! Слышишь: никогда! — говорил он, а из глаз его текли слёзы.
— Я тебе верю, Иван, успокойся, — отвечал ему я, стараясь сам не расплакаться.
Оно так бывает, ведь, когда человек радуется, часть от его радости и облегчения получает и тот, кто рядом.
В дверь палаты аккуратно постучали и заглянувший Воронцов, произнёс:
— Лёш, можно тебя на секундочку.
«Наверное, забыл меня о чём-то спросить?» — подумал я, решив заканчивать разговор с Зорькиным.
Приблизился вплотную к его уху и прошептал:
— Хорошо, Зорькин, давай обо всём забудем и пойдём дальше. Считай, что тебе в жизни выпал второй шанс! Как и мне.
— Спасибо тебе, Алексей.
Он протянул руку, я её от души пожал, и мы ещё раз обнялись.
Да, он был трусом. Да, он меня предал. Но он казался нормальным парнем, которому просто надо было дать шанс на исправление.
Разомкнув объятия, я повернулся к Воронцову и сказал:
— Пойдёмте, товарищ лейтенант госбезопасности, как я и ожидал, всё нормально.
— Да? Ты уверен? Я думал, ты… — подозрительно прищурился чекист.
— Нет, я же говорю: всё хорошо. Зорькин нормальный боец, — ответил я и, развернувшись, пошёл к выходу.
Воронцов постоял пару секунд и проследовал за мной.
— Уф!! — выдохнул за спиной Зорькин.
Негромко, но я его услышал.
«Да, напрягся парень. Перенервничал. Оно и понятно, время сейчас военное и за оставление позиции наказание суровое — расстрел».
Обернулся, чтобы закрыть за нами дверь, и увидел, что тот, даже не раздеваясь, упал на постель.
«Ничего, — улыбнулся я, — полежит, оклемается».
Однако в тот момент, когда я хотел было отвернуться и продолжить путь, мне что-то неуловимое резануло взгляд. Что-то в том, как лежал боец, показалось мне очень странным.
Сфокусировал зрение, и меня аж шатнуло в сторону, да так, словно бы мне по подбородку ударили здоровенным кулаком.
— Лёша, что случилось? — увидев, что я остановился как вкопанный, спросил Воронцов.
— Секундочку. Секундочку! — прохрипел я и поковылял обратно к вставшему на путь исправления. А когда подошёл вплотную, спросил: — Иван, а ты почему в сапогах?
— Что? — не понял тот, подняв на меня взгляд.
— Я говорю: ты почему в палате в сапогах?
— Так ранение же пустяковое. Сейчас перевязали, чуть оклемаюсь и на позицию вернусь.
— А ты в своих сапогах? Они твои?
— Э-э, да. А что не так? — присел он.
Я взял его за сапог, поднял ногу, затем отпустил её и, схватив стоящий неподалёку костыль, принадлежащий кому-то из раненых, наотмашь ударил Зорькина по голове.
И пока тот, ничего не понимая, начал падать на кровать, я подскочил к нему ближе и, нанося костылем очередной удар, закричал:
— Ах ты тварь блохастая с коваными гвоздями на копытах!