Читать интересную книгу Неизвестный солдат - Вяйнё Линна

II

Четвертого июня 1942 года выдался чудесный погожий день. Маршал Маниергейм справлял семьдесят пятый день рождения, и это событие наложило свою печать на всю общественную жизнь. В армии этот день был примечателен тем, что солдатам раздавали благородный напиток, именуемый «урезанным коньяком», — по бутылке на пять человек.

— Только чур вот что. Когда наберемся, не шуметь. Если кто вздумает начать склоку, наваливаемся на того все вместе. Что мы с ним сделаем?

— Намажем ему… ружейным маслом.

— Я согласен.

— И я тоже!

— Для начала выпьем то, что нам дали под Маннергейма.

— «Урезанный коньяк», хи-хи. А как его урезают?

Хиетанен разливал коньяк, и, когда кружки были наполнены, все разом к ним приложились. Хиетанен поднял свою и сказал:

— А теперь за наше везение в этой войне! За то, что мы так долго продержались!

Они осушили кружки, и с даром Маннергейма было покончено.

— Этого мало, подать сюда нашего мальчика!

— А что будет, если завтра дознаются, где была кухонная посуда?

— Э, не думай о завтрашнем дне!

Хиетанен выдал всем по кружке браги, и каждый, поперхнувшись, выпил и ее. Никто не посмел и заикнуться, что брага плохая; она авансом доставила им столько радости и надежды, что стала священной. Нет, брага была выше критики. Солдаты выпили еще по кружке и пришли в оживленное и радостное расположение духа, сознавая, что скоро захмелеют. Пока же алкоголь еще не успел оказать свое действие.

Разговор все более оживлялся. Солдаты развеселились. Они хохотали над самыми неудачными шутками, и в палатке царил дух братства и товарищества.

— Вот черт, как согревает желудок, — сказал Рокка. — Почему ты, Коскела, не пошел в офицерский блиндаж? Ведь там у господ есть выпивка.

— У них не такая большая кастрюля, как здесь.

— Ты не очень-то дорожишь возможностью покутить с офицерами.

— А зачем они мне? Мой дом здесь.

Лица у некоторых уже побагровели, а Сало пришел в такое хорошее настроение, что стал превозносить Коскелу:

— Нет, братцы, что ни говорите, а другого такого командира, как у нас, вы ни в одной части не сыщете.

Коскела не обращал на эти слова внимания, да и другие не настолько еще захмелели, чтобы пуститься в излияния. Все лишь похваливали брагу.

— Крепкая штука. Начинает разбирать, братцы.

Кружка опорожнялась за кружкой, и вскоре заговорили о том, что пришлось пережить за войну, о павших товарищах.

— Туго приходилось, ребята. Люди мерли как мухи… Помните, как в том дерьмовом котле кровь сочилась с носилок? А ведь крепкий парень был… Я про Лехто. Что ни говори, а парень был крепкий… Зря дал убить себя… Конечно… И Лахтинен был один из лучших… Пуля прошла возле уха… Хотелось бы мне знать, кто еще вспомнит о пулемете в такой обстановке…

— Слушай, Коскела, — сказал Рокка. — Ты должен устроить Мяятте еще одну лычку, раз он стал командиром отделения вместо Лахтинена. Не в мишуре дело, а просто так водится. Он хороший парень.

Коскела, до сих пор почти не участвовавший в разговоре, теперь пристально вглядывался в окружающих, всякий раз в того, кто говорил. Потом он веско сказал:

— Я знаю его.

Сало, жестикулируя, сказал Коскеле:

— Слушай, Вилле! Я, правда, не из самых лучших, но и я труса не праздную, так ведь?

Коскела обвел всех пристальным взглядом и повторил так же веско:

— Вы все крепкие ребята.

— Да, вот и я говорю, что нет другой такой компании, как наша. — Хиетанен, захмелевший, пожалуй, больше всех, говорил, тряся головой, отчего волосы лезли ему в глаза.

— Налейте мою долю в бутылку, я отправлюсь отсюда в гости, — сказал Рахикайнен.

— На тот берег Свири? Как это тебе удастся? — спросил Хиетанен.

— Туда беспрерывно ездят автоколонны. А здесь и поближе есть большой лагерь. Там женщины, они строят дорогу. Так мне рассказывали отпускники. Что скажешь, начальник?

Щеки Коскелы пылали красными пятнами. Он долго молча смотрел на Рахикайнена, затем произнес:

— Человек приходит, и человек уходит, и человек сам отвечает за то, что он делает. Я не разрешаю, но если ты решишься на свой страх и риск, мне до этого нет дела. Завтра после завтрака мы снова направляемся на передовую, и, если тебя к тому времени не окажется на месте, тебе придется отстоять за десятерых часовым на передовой. Мы исправно несем службу, а в свободное время делаем что хотим. Помни об этом — и можешь идти.

— Ясно. Буду жив — явлюсь на место как штык. Можешь быть спокоен. Дайте мне браги!

Рахикайнену налили две бутылки, и он, свернув одеяло и положив его в вещмешок, собрался в дорогу.

— На кой черт тебе одеяло?

— Вместо постели. Кто же это согласится на голой-то земле?

Когда Рахикайнен ушел, Рокка сказал:

— Я уверен, что и это сойдет ему с рук. Он и воюет — до сих пор ни одной царапины. Такой уж он везун, что его пуля не берет.

— Я не хочу сказать о нем ничего плохого, но, честно говоря, не так уж часто он подставляется под пули.

— Это точно, — подтвердил Сало.

Однако Сихвонен, который сам не отличался храбростью, не был расположен к разговору о воинских доблестях и потому презрительно сказал:

— Не знаю… Мне кажется, людей, которые не ведают страха, просто не существует.

— Конечно. Боятся все, только одни умеют лучше других скрыть страх. Нет такого чертяки, который не боялся бы умереть.

Все с этим согласились, кроме Рокки. Он улыбнулся и возразил, подмигнув:

— Ну не скажите, ребята. Вот я, например, не боюсь смерти, потому что никогда ее не видел. Но давайте лучше послушаем музыку! Эй, Отрастил Брюхо, поставь «Катюшу»!

Ванхала достал патефон. Правда, пружина там была сломана, но Ванхала вращал пластинку пальцем, и это сходило. Ритм выходил немного неровный, однако в общем веселье никто этого не замечал. Запускали «Катюшу» и «Ударный батальон» — пластинки, названные ими так по наиболее четко различимым словам; некоторые пытались даже подпевать на ломаном русском языке.

В конце концов Ванхала устал вертеть пластинки, и солдаты продолжали празднество без музыки. Кто-то вспомнил, что, собственно говоря, справляют-то они день рождения Маннергейма, но за него не пили, приберегая брагу. При следующей круговой чарке о Маннергейме снова забыли. Однако Ванхала вызвался спеть песню в его честь, и, так как остальные были не прочь послушать, он начал:

Разбей свои оковы, бедный люд,Уже полна твоих страданий чаша!На бой с тиранами по всей стране встаютВсе лучшие сыны отчизны нашей.

— Это бунтарская песня, черт подери, — сказал Рокка, но Коскела велел Ванхале продолжать. Он отбивал такт рукой и местами даже подпевал. Коскела выучил эту песню еще мальчишкой: до того, как торпари[17] по закону стали самостоятельными хозяевами, семья Коскелы была изрядно-таки «красной». Сын приходского настоятеля, служивший в егерском батальоне, собственноручно расстрелял двух его дядьев на пригорке, где стояла больница, а его отец побывал в концентрационном лагере, из которого вышел только благодаря своему крепкому здоровью. Торпа[18] Коскелы находилась на земле прихода, и, к своей досаде, священник должен был примириться с тем, что этот «красный хулиган» вновь объявился живехонек в своих родных местах, выкупил торпу и зажил самостоятельным хозяином. После этого старый Коскела мало-помалу стал угасать; два его младших сына были убиты в Зимнюю войну, а старшего произвели в офицеры за геройские подвиги, молва о которых докатилась до его родных мест, и начиная с тех пор за могилами его дядьев, похороненных на пригорке, где стояла больница, начали ухаживать. Старый Коскела не видел ничего удивительного в возвышении сына — он сам был командиром роты в Красной гвардии, и не расстреляли его не потому, что он был плохим красным, а лишь по чистой случайности. Безусловно, сын унаследовал воинственность отца, его храбрость и твердость, а также ясный и спокойный ум.

Настоятель полагал, что род Коскелы заметно изменился к лучшему. И даже если бы он узнал, что Коскела теперь во хмелю напевает красногвардейскую песню, то, наверно, простил бы его. Странно было слышать эту бунтарскую песню из уст офицера, но Коскела попросил петь еще, и обрадованный Ванхала продолжал:

Правительство власть держит и стоит.Его отребья на расправу скоры.В бою не разобрать, кто победит:Народный гнев, реакции ли свора.

От смеха Ванхала не мог дальше петь. Слова «отребья» и «в бою не разобрать» смешили его неимоверно, и он повторял эти слова между приступами хохота.

Празднество продолжалось, пока была брага; время от времени они выбирались из палатки и устраивали веселье снаружи. То и дело запускали патефон Ванхалы или горланили песню. Коскела не пел, но тем настойчивее требовал этого от других. Он слушал увлеченно, как если бы этот рев был самой замечательной музыкой. Трезвый, он не интересовался ни пением, ни стихами, и его познания по этой части были слабы. Он даже не знал названий песен и поэтому просил: