Выслушав исповедь Гоги, батюшка велел ему поусерднее каяться и попросить прощения у матери убитых. Гоги послушно написал ей покаянное, жалостливое письмо и через два месяца получил короткий ответ. «Сдохни, мразь», слова были подчеркнуты тройной чертой. Гоги это не смутило, он все равно каялся, читал, какие батюшка повелел, молитвы.
Девочки танцевали по-прежнему, только незаметно переоделись в другое: из обычного своего – джинсы, футболки – нарядились в воздушное, белое, как балерины. Изменились и танцы. Теперь они танцевали парочкой, что-то плавное, возвышенное, даже музыка стала сквозь беззвучие проступать, вроде скрипки. Но на Гоги, который по-прежнему изо всех сил им улыбался, девочки по-прежнему не глядели. Сокамерник Гоги, дед-рецедивист Пахомов, только пальцем крутил у виска и требовал отселить психа в психушку. Его не слушали. Тем более Гоги был не буйный.
Священник, тот же самый, пришел снова только через полгода. Гоги взмолился: не могу больше, ни спать не дают, ни жить. Всё танцуют, летают, теперь еще и под музыку, сколько я каялся, сколько плакал, матери написал, вот какой ответ получил, сам погляди – все по-прежнему.
И священник дал Гоги новый совет: у Бога ты прощенья попросил, у матери попросил, теперь попроси у них, брат. Вставай на колени и проси. Нельзя вставать, не положено, значит, вставай и проси мысленно – ори, кричи, моли про себя, чтобы простили тебя, окаянного, они бестелесны, они услышат. И как простят, пусть перестанут приходить к тебе. Это и будет знак.
Так Гоги и сделал. Он молил и просил прощения у убиенных неотступно и очень долго – получилось еще около двух лет. И вот наступила очередная Пасха. Ночью в тюремном храме прошла служба, всю службу Гоги беззвучно проплакал. Еще и потому, что не видел, но чувствовал: здесь они, рядом, никуда не делись, не отступают даже на Пасху.
Но наутро девочки к нему не пришли. И на следующий день тоже, и никогда.
И Гоги перестал, наконец, улыбаться.
Глава пятнадцатая
Одиночество
М. К. Когда мы говорим «одинокий», мы обычно имеем в виду человека, с которым рядом нет близких, родных. Он живет один в своей квартире, и разве что любимый Тузик встречает его у порога, когда он возвращается домой.
Тема одиночества мучила меня чуть не с детства. Хотя я росла в полной семье, при папе и маме. Тогда еще живы были те, у кого мужей и любимых отняла война – бабушки. Одиноких бабушек было гораздо больше, чем неодиноких. Но это было данностью и не слишком меня волновало, а вот что ранило, так это одинокие, брошенные или никогда не вышедшие замуж молодые женщины. И действительно: у стольких моих одноклассников не было пап! Или никогда не было, или они растворились. Слово «алименты» стояло в воздухе колом. Кто-то их платил, но в основном не платил никто. И это обсуждалось взрослыми, и такие папаши осуждались. Времена были довольно консервативные, косные – и как-то не очень было принято, чтобы матери-одиночки занимались своей личной жизнью. «Принесла в подоле или осталась одна, мужа не удержала – что ж, теперь занимайся только ребенком, о себе и думать не смей!» – вот какая тогда царствовала установка.
И вот пройдись по улице, по школе, по двору, сядь в трамвай, да вообще куда ни глянь – всюду они, одиночки, разведенки с печатью страдания на лице, почти никогда – вдовы.
Мне хотелось наполнить их жизнь светом, счастьем. Эти взрослые печальные женщины и ведать не ведали, что вот эта длинная девочка в очках разрабатывает план их спасения. Варианты были разные. Самый устойчивый такой: я придумала для них героя, человека бесконечной доброты и исключительного ума. Мужчин вокруг действительно явно не доставало, так что приходилось придумывать одного на многих. Он опекал сразу несколько одиноких женщин, об интимной стороне вопроса, само собой, я не задумывалась, нет, это просто был такой Дед Мороз, который приходил ко всем одиноким мамам, соседкам по лестничной клетке и по дому, каждой дарил цветы, конфеты, каждой восхищался, каждую согревал, а согрев одну, спешил к следующей. И все были счастливы, все утешены. Что-то в этом роде.
Словом, вы понимаете… Мне уже тогда очень хотелось с этим разобраться, решить эту проблему, в конце концов.
Кажется, отчасти эту проблему решило изменившееся время. Нравы стали свободнее, возможностей познакомиться появилось больше, а одиноких женщин, в больших городах во всяком случае, – меньше. Как бы то ни было, став старше, я узнала, что прежде замечала лишь самое очевидное, на самом деле всё еще сложнее: можно выйти замуж и остаться одинокой. Одиночество запросто возможно в семье. Живет человек рядом со своей женой или мужем, внешне всё у них благополучно, дети, машина-квартира, внутренне – она одна-одинешенька, ей поговорить не с кем, да и он не торопится домой, потому что не она разрушает его одиночество… И никак им друг до друга не добраться. Вот с этого я бы хотела начать. С одиночества в семье.
Т. Б. Да мы уже, в общем-то, касались этого – разбирая, как люди утрачивают контакт друг с другом, перестают друг друга замечать. Отгораживаются, замыкаются, делаются чужими. Становятся внутренне одинокими. То есть одиночество – это не отсутствие людей рядом, а феномен внутренней жизни человека, состояние души.
Не так давно я посмотрела небольшой фильм, снятый психологами в середине прошлого века в Англии про мальчика, который провел семь дней в доме ребенка, куда его поместили на время, пока мама была в роддоме. Фильм о влиянии разлуки с матерью.
Джону чуть меньше полутора лет, он ходит, но еще не умеет говорить. Он из вполне благополучной семьи, у него прекрасный эмоционально насыщенный контакт с мамой, с которой он никогда до этого не разлучался.
Родители поместили Джона в хороший детский дом – на восемь детей в группе были две няни, которые не только кормили, одевали и купали детей. Они – и это самое удивительное – были с малышами в постоянном телесном контакте, как это делают любящие бабушки и мамы. Например, няня могла сидеть на полу, позволяя малышам ползать по ней, как котятам по кошке. И дети, бывшие в этом детском доме с рождения, очень даже неплохо себя чувствовали. И вели себя как все дети в этом возрасте – прижмутся к няне, обнимутся с ней, получат свою порцию любви, прикосновений, ласки и вновь займутся своими игрушками. Няни никого не выделяют и никому в ласке не отказывают – кто подполз, тот и получил свою порцию внимания. Но Джон – мальчик домашний, и он не привык внимания добиваться. Не умеет это делать. Да и учиться этому не было необходимости – мама всегда была рядом и всегда устремлялась навстречу Джону сама.
И вот, находясь в комнате, полной детишек и готовых приласкать его нянь, Джон почувствовал себя одиноко. К нему никто не обращался, не брал на руки. Он ходил по комнате, обнимая свое любимое домашнее одеяльце, которое мама догадалась дать ему с собой, утыкался в огромного плюшевого мишку, сосал свой палец, пытаясь найти утешение, но безуспешно. На третий день Джон отказался от еды. Кормить насильно его не стали. И только когда он горько, безутешно заплакал, не вмешиваться в происходящее уже было нельзя – няня взяла его на руки. Она ласково прижала его к себе, гладила по голове, но горе Джона было столь велико, что он не мог успокоиться, а другие дети настойчиво требовали внимания няни.
Няни в детском доме были вовсе не жестокосердные, но они не могли нарушать естественный ход событий – это ведь было исследование. А когда мама вернулась через семь дней за Джоном, он не бросился к ней в объятья, как можно было бы ожидать, а прижался к няне, от которой его практически нельзя было оторвать. Он перестал доверять своей матери, потому что в его детском сознании – она его предала, она его бросила. Почему я вспомнила этот фильм? Он демонстрирует, как возникает то состояние оставленности, брошенности, которое мы называем одиночеством. И это состояние знакомо каждому, потому что каждый из нас был ребенком, был – хотя бы ненадолго – оставлен своей мамой и не мог ее вернуть, потому что был беспомощен. Мы ничего не могли сделать, только ждать, когда мама придет, обнимет нас, накормит, обогреет, приласкает. Любовь всегда приходила к нам извне.