Читать интересную книгу Свинг - Инна Александрова

Теперь Марс нашел какую-то нужную ему травку и яростно ее поглощает. Позвала — даже голову не повернул: явно увлечен принятием витаминов и еще чего-то, что очень нужно его кошачьему организму.

Кот — красавец. Таким же красивым был кот и у Грига в Гурьевске. Григ — мой друг: Григорий Иванович Торчевский. Друг, давно ушедший. Судьба свела нас в январе пятьдесят восьмого, когда организовалось Калининградское издательство.

Надо сказать, обком партии управлял нами в те годы лихо. Вспоминаю, как однажды нас с Инной — Инной Борисовной Эпштейн, главным редактором издательства — вызвал к себе секретарь обкома по пропаганде Никонов. Продержав пять часов в приемной — к нему все шли и шли посетители, а мы были вызваны на одиннадцать утра, — Никонов стал проверять, знаем ли мы статью Ленина «Партийная организация и партийная литература». Мы знали эту статью, потому как не зная ее, не смогли бы окончить университеты: статью досконально изучали в курсе исторического материализма. Статья была лукавой: написанная в 1905 году, провозглашала ряд принципов, которыми неуклонно следовало руководствоваться. То есть литература должна была быть партийной — пропагандировать идеи партии. Литература должна была быть частью общепролетарского дела, то есть литераторы обязательно должны были быть партийными. За всей литературной работой должен был следить «организованный», то есть партийный, пролетариат.

Никонов страшно разгневался, узнав, что некоторые наши авторы — беспартийные и уж совсем обрушился на Инну, как главного редактора, когда узнал, что художественную литературу редактирует человек без партийного билета. Григорий Иванович не был членом партии. Ну, а в сухом остатке тогда получили: если в ближайшее время не наведем порядок (я была секретарем низовой парторганизации), придется подумать о нашем соответствии, несмотря на университетскую ученость. Это было грозное предупреждение, а потому издерганные, расстроенные и голодные поплелись восвояси. Инна была опечалена еще и потому, что, хотя по пятому пункту в паспорте и была русской — мать русская, но фамилию — по отцу — носила Эпштейн. А ее родная сестра в Ростове была замужем за Виткевичем — тем самым Виткевичем, за переписку с которым был посажен Солженицын. Виткевича, конечно, тоже репрессировали, и об этом не могло не знать областное КГБ. Однако, тогда все обошлось. Досталось Инне позже: выговорешник с занесением в личное партийное дело получила, когда расправлялись с Григом.

Шестьдесят первый запомнился еще историей с Марком Ревиным. Марк, тогда еще молодой человек, морской офицер, подполковник, подготовил к изданию сборник стихов. Все стихи шли через Никонова: себя товарищ Никонов считал тонким ценителем поэзии. Прочитав Марка, придрался к двум опусам. В одном была строфа:

За рамою — деревья и водаИ звезды вперемежку с облаками…Как звонок воздух!Как прозрачно пламя!Как далеко до Страшного суда!

В предыдущей строфе рассказывалось о весенней ночи, в которой спит любимая.

— Не понимаю, не понимаю, — негодовал Никонов, — почему нужно разводить какую-то антимонию по поводу сна женщины вместо того, чтобы писать о силе и мощи флота, где служит автор. Ревин — советский офицер. Значит, прежде всего должен думать о тех, кто стережет покой страны. И потом: что за «Страшный суд»? Что имеет в виду автор?

У Марка в то время сильно болела жена, но позже, слава Богу, поправилась. По этому поводу он написал:

Подоконник холодный, как лед,И больничная койка плывет.Так покинуто, так одиноко.Я у Бога тебя отмолил,Утро каждое с ним говорилЯ словами пророка.

— Нет, подумайте! — возмущался Никонов. — Советский офицер говорит словами пророка. Т-а-ак… Ваш поэт еще и верующий. Если мы опубликуем стихи, подумают, что все офицеры Краснознаменного флота — верующие. Этого не может быть, потому что не может быть никогда. Не понимаю, не понимаю, как коммунист может писать такое…

Попытка объяснить, что мы имеем дело с лирическими стихами, что в душе да и вслух часто говорим «О, Господи!», ни к чему не привела. Убедить секретаря обкома было невозможно. Росчерком пера сборник был выброшен из издательского плана. Прекрасный поэт Марк Ревин еще три года оставался без книжки, пока какими-то путями не добился, чтобы сборник прочитал Константин Симонов и дал хорошую рекомендацию. Рецензией все прикрыли, но два крамольных стиха все-таки выкинули, и они увидели свет лишь лет пять тому назад в одном из последних московских сборников поэта.

VIII

Здорово намотались сегодня с Катей: объездили все рынки города, где продают стройматериалы. Ремонтники сделали уже две трети работы. Нужны обои и покрытие для пола. Купили. То и другое красивое. Все будет современно.

Какое счастье, что вот уже полтора года у Кати есть машина, и она без проблем освоила правила вождения. Она спокойный, очень устойчивый человек. Из таких, как ей сказали, получаются прекрасные водители. История же появления машины такова. Город и область заполнены транспортом: импорт из Германии. Машины не новые, но в прекрасном состоянии. Купить можно очень недорого. Вот и Катина стоила всего полторы тысячи баксов. Машина похожа на нашу «Оку». Однако у Катюши и этих денег не было: все приберегалось на ремонт. Купили машину на свои деньги Володя и Миша — брат и племянник. Какие они дружные! Володя с женой Марусей живут в Советске, бывшем Тильзите. Володя — отставник, военный пенсионер и работает в какой-то строительной фирме. Получает, видимо, неплохо. Маруся — врач-терапевт. Миша, сын, тоже зарабатывает. Все трудятся. У Володи уже давно немецкая машина. Теперь вот заставили сесть за руль и Катю. Выучилась поразительно быстро.

Кто недоволен машиной, так это Марс. Затащить его туда можно только силой: рвется на волю. Я высказала предположение: наверно, прежний владелец имел собаку и возил ее в машине. Собачий дух остался. Марс, будучи в машине, страшно нервничает, чего абсолютно не было, когда ездил в рюкзачке у Кати за спиной. Там был совершенно спокоен.

Теперь девять вечера, мы пьем чай на терраске, а Марс уже отправился «по делам службы». «Слушай, — говорит Катя, — ты заметила, как вели себя продавцы на строительном рынке?»

— Заметила, — говорю я. — Заметила, что обои продавали русские парни и хотели обдурить нас на две сотни. Покрытие на пол продавали кавказцы и вели себя корректно.

Будем надеяться, что брака в кусках не окажется.

— А знаешь, почему кавказцы были обходительны? Они — прирожденные торговцы. Знают: если кинут покупателя сегодня, завтра к ним никто не придет. Менталитет.

— Кать, но до перестройки все жили как-то по-другому.

— Хочешь сказать, одинаково? Неправда. И до перестройки жили по-разному. Кто-то ютился в коммуналке, кто-то — в отдельной трехкомнатной; кто-то сидел на хлебе и картошке, кто-то ел хорошую колбасу. Как говорил Райкин, ел «дефицит»… Все зависело от близости к партаппарату, от наличия блата. О! Блат великая сила!..

— Катюша, ну а теперь, когда все можно купить, от чего все зависит?

— От денег, ума, хитрости, смекалки и… везения. Но никак не от нации.

— Ну, как же не от нации, если те же англичане, французы, немцы не живут так позорно. Они облизывают каждый клочочек своей земли.

— Этому есть объяснение.

— Какое?

— Наше общество после семнадцатого года стало шибко фанатичным. Таким оно остается и по сию пору. Мы — догматики и нечувствительны к противоречиям и чужому мнению. Если раньше этот фанатизм выражался в развешивании коммунистических лозунгов, то теперь — в непристойной рекламе. Поменялись ориентиры. И знаешь все отчего? Оттого, что во власти никогда не было людей, правителей, которые бы ценили не только собственную жизнь, но и чужую. Жизнь людей всегда ценилась и ценится в копейку. Мы во всем пограничная нация: и земледельцы, и кочевники, и христиане, и мусульмане. А у пограничников какая профессия? Везде и во всем искать врага. Вот и ищем. А такая психология ничего позитивного дать не может. Европа объединяется, работает на благо своего обывателя, мы же работаем на оборонку. Мы друг в дружке ищем врага, и это уже тоже на генетическом уровне. А потому — разъединяемся, расцепляемся, разваливаемся. Люди, человечество могут достичь чего-то только тогда, когда все вместе. В кулаке.

Знаешь, Лина, чем ниже — тем проще, откровеннее. Но даже на самом низу словами о непреодолимых обстоятельствах, ограблении и прочем люди стараются закамуфлировать нежелание работать, думать, что-то предпринимать. Мы по-дурацки живем, у нас много препонов, но ведь если мужик под тридцать собирает бутылки и на это живет — это тоже осознанный выбор. Это тоже о чем-то говорит. Мы, общество, тут же все ему прощаем, объясняем его состояние, жалеем, боимся осудить. А ведь пока не хотим себя осудить, пока в целом страна бессудна — она и губительно безрассудна.