что тот неизлечимо болен и что нрав у него злой, вспыльчивый, истеричный. Чтобы уберечь мальчика от приступов ярости, опасной для его же здоровья, приходилось во всём ему уступать.
Вспоминать об этом было не очень-то приятно, но, пока поезд мчался через горные перевалы и золотистые равнины, в мыслях мистера Крейвена происходила перемена – он думал новую, неотступную, глубокую думу.
«Возможно, я был не прав все эти десять лет, – говорил он себе. – Десять лет – это долгий срок. Вероятно, уже поздно… слишком поздно. Как же это я мог?!»
Конечно, нельзя внушать себе: «Слишком поздно!» Это даже Колин мог бы ему сказать. Но мистер Крейвен не знал ничего о Магии, ни о чёрной, ни о белой. Всё это ему ещё предстояло узнать. «Почему Сьюзен Сауэрби мне написала? – думал мистер Крейвен. – Потому ли, что эта добрая душа поняла, что мальчику хуже? Что он смертельно болен?» Если бы мистером Крейвеном не овладела странная умиротворённость, он был бы очень несчастен. Но вместе с умиротворённостью в сердце его проникли надежда и мужество. Вместо того чтобы поддаться мрачным предчувствиям, он старался думать о хорошем.
«Может быть, она полагает, что я смогу им заняться и оказать на него доброе воздействие? – думал он. – Надо заехать к ней по дороге в Мисселтвейт».
Но когда по пути в имение он остановил свой экипаж у небольшого домика на вересковой пустоши, восьмеро детей, игравших вокруг, отвесили ему восемь учтивых поклонов и сообщили, что матушка рано утром отправилась на тот край пустоши помочь женщине, которая недавно родила. А «наш Дикон», поспешили они добавить, ушёл в господский дом, он там работает в каком-то саду, несколько дней в неделю. Мистер Крейвен окинул взглядом всю честную компанию с их круглыми, краснощёкими рожицами, на которых играли весёлые, но такие разные улыбки, и с удивлением осознал, какие это здоровые и милые дети. Он улыбнулся им в ответ и, вынув из кармана золотой соверен[6], подал его Лизбет Эллен, которая была среди них старшей.
– Если его разделить на восьмерых, – сказал мистер Крейвен, – каждому достанется по полкроны.
И он уехал, сопровождаемый улыбками, восклицаниями, реверансами, поклонами и весёлыми прыжками.
Поездка по пустоши его успокоила. Отчего при взгляде на верески его охватило забытое чувство, будто он возвращается домой? Отчего ему были так милы здесь и земля, и небо, и лиловая цветущая пустошь? Отчего на сердце у него потеплело, когда он приблизился к величественному старому дому, где в течение шестисот лет жили его предки? Ведь в последний раз он покинул его, стараясь не думать о запертых комнатах и о мальчике в кровати под парчовым балдахином. Возможно ли, что он найдёт в сыне какую-то перемену к лучшему и сумеет преодолеть свою неприязнь? А сон был ясный, как наяву, и этот дивный звонкий голос, звавший его: «В саду! В саду!»
«Постараюсь отыскать ключ, – думал мистер Крейвен. – Постараюсь отпереть дверку, хотя и не знаю зачем».
Слуги, которые встретили его по прибытии с подобающей торжественностью, заметили, что выглядит он лучше и что он не удалился сразу, как обычно, в дальние покои в сопровождении Питчера. Мистер Крейвен прошёл в библиотеку и послал за миссис Медлок. Она явилась – взволнованная, удивлённая, запыхавшаяся.
– Что мастер Колин, Медлок? – спросил мистер Крейвен.
– Как вам сказать, сэр? – отвечала миссис Медлок. – Он… словом, он изменился.
– К худшему?
Миссис Медлок покраснела и сделала попытку объяснить положение дел.
– Видите ли, сэр, доктор Крейвен, сиделка и я сама – мы никак не можем понять, что с ним происходит.
– Почему же?
– По правде сказать, сэр, мастеру Колину, возможно, лучше, но, возможно, и хуже. Что происходит с аппетитом, сэр, понять нельзя, а его поведение…
– Он стал ещё более… более странным? – спросил, хмуря брови, мистер Крейвен.
– Совершенно верно, сэр. Он стал очень странным… по сравнению с прежним. Раньше он ничего не ел, потом вдруг стал есть, да так, что мы только диву давались, а потом вдруг совсем перестал, просто отсылал всё назад нетронутым. Возможно, вы, сэр, не знали, но раньше он ни за что не соглашался на прогулки. Что мы только ни делали, чтобы вывезти его в кресле на свежий воздух, – нет, да и только! Такой крик поднимал, что доктор Крейвен отказывался брать на себя ответственность. А потом вдруг, безо всякого предупреждения, после ужасного припадка, берёт и начинает каждый день выезжать с мисс Мэри на прогулку, а Дикон, сынишка Сьюзен Сауэрби, его возит. К мисс Мэри и к Дикону он очень расположен. Дикон ему ручных зверюшек приносит, и поверите ли, сэр, мастер Колин с утра до ночи проводит под открытым небом!
– А как он выглядит?
– Ах, сэр, если бы он ел как полагается, мы бы подумали, что он полнеет, а так боимся, не пухнет ли? А когда остаётся вдвоём с мисс Мэри, то иногда очень странно смеётся. Раньше-то он вообще никогда не смеялся! Если позволите, доктор Крейвен хочет с вами сейчас же поговорить. Он так озадачен, просто руками разводит.
– А где сейчас мастер Колин? – спросил мистер Крейвен.
– В саду, сэр. Он теперь вечно в саду – и никому не разрешает и близко подходить. Не хочет, чтобы на него смотрели.
Но мистер Крейвен не слышал.
– В саду! – повторил он.
Отослав миссис Медлок, он всё стоял и снова и снова повторял эти слова:
– В саду! В саду!
Наконец он опомнился, огляделся, повернулся и вышел из дому. Как Мэри когда-то, он прошёл сквозь калитку в живой изгороди, а потом меж вечнозелёных кустов и клумб вокруг фонтана. Теперь из фонтана била вода, а на клумбах рдели осенние цветы. Он пересёк лужайку и свернул на Длинную дорожку у заросших плющом стен. Он шёл медленно, не поднимая глаз от земли. Его словно тянуло туда, в сад, где он столько лет не был, но почему – он не мог сказать. По мере приближения он всё больше замедлял шаг. Он помнил, где находится дверка, хотя её и закрывал плющ, но он не знал, где искать ключ… Зарытый в землю ключ.
Он встал и огляделся, но в тот же миг вздрогнул и прислушался. «Уж не снится ли мне это?» – подумалось ему.
Разросшийся плющ густой завесой закрывал дверку, которую десять лет никто не отворял, а между тем в саду слышался шум. Кто-то там бегал, кружил и топал под деревьями, звучали приглушённые голоса, возгласы и еле сдерживаемые радостные крики. Там, кажется, смеялся