сами же удивляются, отчего было не сделать столетиями раньше. В прошлом веке люди начали понимать, что мысли – просто мысли – обладают не меньшей силой, чем электрические батареи, и могут приносить человеку не меньше пользы, чем солнечный свет, и причинять не меньше вреда, чем яд. Печальная или дурная мысль, проникшая в ваше сознание, не менее опасна, чем микробы скарлатины, проникшие в организм. И если эту мысль тут же не изгнать, может случиться, что она останется с вами до конца жизни.
Пока «мистрис Мэри» находилась во власти угрюмых и недобрых мыслей обо всех и всём на свете, пока она была преисполнена решимости ничему не радоваться и ничем не интересоваться, она была болезненным, хилым, скучающим и несчастным ребёнком. Однако обстоятельства изменились в её пользу, хотя она того и не подозревала, и подтолкнули её в благоприятном направлении. А когда мысли её заняли такие вещи, как малиновка, домик на вересковой равнине с живущими там детьми, угрюмый старик-садовник, простая деревенская служанка, весна, тайный сад, оживающий с каждым днём, йоркширский мальчишка и его зверюшки, там уже не осталось места для того мрачного, что плохо действовало ей на пищеварение и печень и от чего движения её были вялыми, а лицо жёлтым.
Пока Колин сидел взаперти и думал о своих страхах, болезни и ненависти к тем, кто смотрит на него, о горбе и ранней смерти, он находился во власти болезненной, истерической, чуть ли не безумной мнительности и знать ничего не знал о солнце, весне и о том, что может, если постарается, выздороветь и твёрдо встать на собственные ноги. Когда новые, прекрасные мысли начали вытеснять старые, безобразные, жизнь стала возвращаться к Колину, кровь быстрее побежала по его членам и силы хлынули в него, словно вода во время половодья.
Его «эксперимент» оказался вполне простым и реальным – в нём не было ничего необычного. Куда более удивительные вещи могут произойти со всяким, у кого хватит решимости прогнать от себя неприятные и мрачные мысли и заменить их светлыми и мужественными! Одно и то же место не могут занимать две разные вещи.
Где розу ты растишь, сынок,
Сорняк не может цвесть.
Пока заповедный сад оживал, а вместе с ним оживали и двое детей, некий человек скитался то средь фьордов[5] Норвегии, то по горам и долинам Швейцарии. Десять лет этот человек лелеял в мыслях своё горе и был мрачен. Ему недоставало мужества: он ни разу не попытался вытеснить эти мрачные мысли иными. Он предавался им, бродя у синих озёр; он предавался им, лёжа на склонах гор, усыпанных синими горечавками, над которыми веял душистый ветерок. Когда-то он был счастлив, но горе омрачило его счастье, и он позволил тьме заполнить его душу, не допуская туда ни единого лучика света. Он покинул свой дом – и, скитаясь по свету, забыл о своём долге. Он был так мрачен, что самый вид его был вреден людям: своим унынием он словно отравлял всё вокруг. Одни думали, что он помешанный, другие – что душу его тяготит тайное преступление. Это был высокий сутулый человек с измождённым лицом, одно плечо у него было выше другого. В гостиницах он всегда записывался так: «Арчибальд Крейвен из Мисселтвейт-Мэнор, графство Йоркшир, Англия».
С того дня, когда он говорил с Мэри и разрешил ей взять «немного земли», он проехал много миль. Он посетил красивейшие места в Европе, но нигде не задерживался более чем на несколько дней. Он выбирал самые уединённые и далёкие уголки. Он взбирался под самые облака на вершины гор и в рассветный час взирал оттуда на другие горы – восходящее солнце заливало их таким ярким светом, что казалось, будто мир вновь рождается прямо у него на глазах.
Только его самого свет не коснулся за все эти годы. Однако настал день, когда вдруг, впервые за столько лет, он почувствовал, что с ним что-то происходит. Он шёл тирольской долиной; вокруг царила такая красота, что любое сердце должно было бы избавиться от груза печали. Но сколько он ни шагал, его сердце по-прежнему угнетала печаль. Наконец он почувствовал усталость и прилёг отдохнуть на мшистый берег ручейка. Прозрачная вода весело струилась меж узких берегов, заросших влажной зеленью, и, перекатываясь через лежащие на дне камни, журчала, словно кто-то тихо смеялся. Он видел, как к ручью подлетали птицы: окунут голову в воду, напьются, забьют крыльями и унесутся прочь. Ручеёк, как живой, что-то еле слышно лепетал, и от его голоска царившая кругом тишина казалась ещё глубже. Всё в долине словно замерло.
Арчибальд Крейвен сидел и смотрел на прозрачный ток воды, и постепенно тело его и душу окутал покой, тот покой, что царил в долине. «Уж не засыпаю ли я», – подумал он. Но нет, спать ему не хотелось. Он сидел и глядел на пронизанную солнцем воду, и понемногу взгляд его различил цветы, росшие у самого ручья. Прелестные голубые незабудки росли так близко к воде, что капли воды блестели на листьях, и он смотрел на них, как, бывало, смотрел на цветы многие годы назад. Он с нежностью подумал о том, как прелестны эти незабудки, как синеют их крошечные венчики. Он не отдавал себе отчёта в том, что эта простая мысль медленно заполняла всю его душу, незаметно вытесняя из неё все мрачные мысли. Словно чистый прозрачный ключ забил вдруг в мутном водоёме – он бил и бил, и постепенно тёмные воды светлели. Конечно, Арчибальд Крейвен не думал об этом. Он только заметил, что, пока он сидел и смотрел на яркую и нежную синеву цветов, вокруг становилось всё тише, всё спокойнее. Он не знал, долго ли он там сидит и что именно с ним происходит, но наконец шевельнулся, словно пробуждаясь ото сна. Он медленно поднялся и, глубоко вдохнув мягкий воздух, подивился тому, что с ним случилось. Его вдруг словно отпустило – на душе стало легко.
– Что это? – проговорил он негромко, проводя рукой по лбу. – Мне кажется, будто я… оживаю!
Об этих удивительных и таинственных вещах мне известно так мало, что я не сумею объяснить вам, как именно это с ним произошло. И никто другой пока не сумеет. Сам он тоже этого не понимал. Однако спустя несколько месяцев, возвратясь в Мисселтвейт, он вспомнил об этом удивительном часе, когда узнал, что в тот же самый день Колин воскликнул в таинственном саду: