Поглядев на содеянное, она отбросила куда-то в сторону нож и положила торквес прямо на исполосованную ножом грудь Винтердоуттир, обильно смачивая его в темной крови. Закрыв глаза, Мальфрида принялась бормотать на древнем северном языке, позабытом даже среди конунгов. Торквес она по-прежнему вдавливала в окровавленную грудь младшей сестры.
Брячислав зажмурился, сцепив зубы так, что заходили желваки. Винтердоуттир была, конечно же, права, а Мальфрида была безумна. Но он сделал свой выбор между ними уже очень, очень давно, и поздно было что-то менять.
Закончив бормотать, княгиня начала петь, растягивая звуки. Она пела низким, рычащим голосом, так не похожим на ее обычно звонкий, что ручей, голосок. Заклинание на мертвом, позабытом языке все длилось и длилось, и Брячиславу казалось, что эта ночь никогда не закончится, но Мальфрида, наконец, замолчала.
Не чураясь брата, она развязала завязки на горловине своей рубахи, обнажила грудь и надела через голову на себя окровавленный торквес, плотно-плотно прижав его к телу. Мальфрида бросила на младшую сестру один единственный взгляд и небрежно велела Брячиславу.
— Покончи с ней.
Пошатываясь, она пошла к своей кобыле, привязанной подальше от старого капища, и вскоре Брячислав услышал в отдалении стук лошадиных копыт. Наконец, он слез с бессознательного тела Винтердоуттир и поглядел на ее изрезанную во все стороны грудь и сочившуюся из ран кровь. Он склонился над лицом младшей сестры и уловил ее тихое, прерывистое дыхание. Она была жива, но она умирала. Не только из-за ран, нанесенных Мальфридой, но из-за того, что у нее отняли торквес, с которым она не разлучалась с одиннадцати зим, когда у нее начались ее первые женские крови.
Брячислав поднял с земли отброшенный Мальфридой нож и посмотрел на бледную до синевы, испачканную в собственной крови и земле Винтердоуттир. Небо над ними медленно светлело; совсем скоро встанет солнце. Ему пора возвращаться в терем, чтобы никто не заметил его отсутствия.
Все прожитые зимы пронеслись перед глазами Брячислава. Ведь когда-то их отец вложил в его руку не только ладошку Мальфриды, но и второй его сестры. Винтердоуттир училась шагать, держась за его штанину… Он тащил ее на своей спине, когда они бежали прочь от пепелища, на месте которого стоял их длинный дом; бежали от сгоревших дотла родичей.
Брячислав отбросил в сторону нож и, сгорбившись, пошел к привязанной неподалеку лошади, оставляя позади себя младшую сестру, в которой едва-едва теплилась жизнь. Холод, сырость, грязь и потеря крови убьют ее в любом случае. Он может не пачкать руки хотя бы здесь.
***
Ровно через девять месяцев, в разгар суровой метели, на последней седмице зимы Мальфрида родила князю сына. Мальчика нарекли Святополком.
* Змей Ёрмурганд — Морской змей из скандинавской мифологии, второй сын Локи и великанши Ангрбоды
*Хельхейм — кружён непроходимой рекой Гьёлль. Ни одно существо, даже боги, не может вернуться из Хельхейма. Вход в Хельхейм охраняется Гармом, чудовищной собакой, и великаншей Модгуд.
* Березозол — в древних славянских памятниках русской редакции этим именем обозначался месяц апрель. Слово составилось из "береза" и из слова "зол", не употребляющегося самостоятельно, которого корень тот же, что и в словах: зел-еный, зел-енеть и т. д. Таким образом, слово собственно означает зелень березы или месяц, в который береза зеленеет
*Винтердоуттир — дословный перевод — дочь зимы, зимняя дочь.
Железный меч V
Как водится, к Осенинам у славян прощание с летом и приветствие осени удостоились отдельных торжеств. В сентябре справляли серию праздников, которые получили общее название — Осенины. Гуляния устраивали в честь наступления осени, окончания полевых работ и собранного урожая. переделали всю полевую работу: мужики да бабы закончили жатву, девки дорвали лен. В овины вывезли пшеницу, и последние снопы досушивались на солнце перед молотьбой. Вскоре покончат и с ними, и бабы засядут заготавливать овощи для долгой зимы. Высушат лук с чесноком, переберут репу с тыквой да сложат в плотные холщовые мешки, перемешав с сухой травой, чтобы лучше хранилась.
Рано-рано поутру, едва взошло солнце, княгиня повела девок да мужатых женщин за собой к реке. Они все надели свои лучшие рубахи с мудреной вышивкой на рукавах и вороте, богатые, праздничные платья и украшения — нарядные кики, височные кольца, бусы в несколько нитей, чтобы на берегу реки угостить богиню Макошь киселем да свежеиспеченным овсяным хлебушком.
Тот кисель и хлеб стряпали накануне. Княгиня собрала в тереме девок да женщин, и под тягучую песню они поставили закваску, замесили теплое, пористое тесто и отправили караваи расстаиваться, прося матушку-печку, чтобы получились они пышными да ладными.
Кисель же делали так: сушили и мололи овес, заливали теплой колодезной водицей и убирали в темное место на день и ночь. А после процеживали через сложенное вдвое тонкое полотнище и отжимали. Получившуюся сыворотку заквашивали коркой ржаного хлебушка и ставили вариться в печь. К сладкому киселю непременно добавляли мед и ягоды, какие токмо удавалось найти: чернику, коли лето выдалось дождливым, и она уже поспела, али клюкву, дикие сушеные яблочки.
Стряпней и хлебушка, и киселя верховодила княгиня, как и полагалось. Коли не присматриваться, то и незаметно было, что она хромает и бережет себя от резких движений. Хлеб в печь она не ставила, побоялась, что не удержит от слабости тяжелый, полный караваев поддон.
А утром как покормили матушку-реку овсяным хлебом да киселем, так завели девки на берегу хоровод да затянули печальную песню. Они прощались с теплым, щедрым на урожай летом и готовились встретить затяжную, дождливую осень.
Вечером на княжьем подворье накроют длинные столы, щедро заставленные яствами. Во главе каждого поставят выпеченный княгиней пирог — непременно из свежемолотой муки нового урожая. Хозяйки наварят ягодных морсов да медового пива, поднимут из погребов кувшины с холодным, свежесваренным квасом, поставят на столы горячий взвар с пряными травами. Напекут высокие стопки толстых блинцов, изжарят в печи выловленную накануне рыбку.
Тем же утром, пока княгиня с женщинами провожали на реке лето и угощали богиню Макошь овсяным хлебушком да киселем, князь погасил в тереме старый огонь и зажег новый. Искру ему следовало высечь непременно от удара камнем о камень, и никак иначе. С новым огнем Ярослав обошёл весь терем, каждую горницу, клеть и гридницу. Зашел также в хлев и на конюшни.
Начиналась осень, обновлялся уходящий год.
Вечером на празднике за длинными дубовыми столами все сидели вразнобой. Не как обычно в гриднице, когда князь трапезничал лишь со своей дружиной, али как в иные дни, когда он принимал гостей да купцов, посланников из соседних княжеств и земель. Тогда столы накрывали в горницах, и кмети за них не садились.
Нынче же нашлось место всем: и молодым воям, и отрокам, и гостям, и боярам, и семьям, и пригожим девкам, и даже свободным слугам. Нынче был большой праздник, окончание полевых работ, окончание года. Потому князь и объединял под крышей своего терема всех людей без разбору.
По кругу подняли кубки сперва за князя да за дружину его; за княжий терем, чтоб всегда до краев были полны сундуки, клети да амбары. После поблагодарили светлых богов, и мужи выплеснули напитки на землю, славя Перуна. Не забыли и про Ладогу-матушку, про реку-кормилицу, про щедрую, плодородную землю.
Дядька Крут сидел за столом подле князя да княгини и одним глазом поглядывал за дочками-невестами, а другим — косился на Ярослава. Жена что-то говорила воеводе, и тот кивал, но слушал мало. Тягостные думы занимали его голову в столь праздничный, веселый день.
— Крут Милонегович, — он услышал, как его зовет княгиня, — совсем смурной ты и не ешь ничего. Не по нраву пришлась стряпня?
Закряхтев, воевода не успел ничего ответить, как его осыпали насмешками молодчики из дружины.