У меня это все, что я тогда купил, висит и стоит здесь, в квартире. Если бы не Марик и отношение мое к нему, да на хрен мне это нужно, какие-то бамбуковые палки, какой-то лубок, я не специалист, не любитель изобразительного искусства, я не испытываю никакого трепета перед археологическими находками. Я знаю людей, которых просто трясет от того, что они могут прикоснутся к чему-то историческому, у меня тоже это бывает, но я не фанат. Много переездов всяких было после этого. Но на стене в рамочках висят те самые лубки, которые я купил на этом базаре в 1967-м. А в прихожей прибиты эти два бамбуковых фрагмента, на которых написано: «У того, кто войдет в этот дом, пусть будет все хорошо и счастье чтоб было в этом доме, чтобы он вошел, ничего не боялся», типа добро пожаловать. Так мне сказал тогда Марик. Желания его перепроверить никогда не возникало.
Ты ему мог что-то показать или прочитать из того, что ты написал, вот ты ему читаешь, и он вдруг задает тебе вопрос, тут может быть два момента: или ты что-то не точно сделал, не с точки зрения языка, а с точки знания того, о чем ты пишешь, либо он сам не знал, что это такое и мог тебя спросить. Не был таким слушателем, который – да, да, да, ой там все замечательно.
Он мне дарил книги, и я ему дарил книги, и самое интересное, что он их всегда прочитывал. Такова особенность наша, что 90 % людей, которым ты даришь книгу, так же, как и ты, когда тебе ее дарят, не читают этого. Ты ему давал книгу или рассказ, ты мог быть уверен на 100 %, что он прочтет, причем прочтет не потому, что неудобно – надо, а потому, что интересно. Не знаю, может это мне везло, как немногим в этом плане, – не мог же он всех читать, кто ему что-то дарил, хотя Марик был такой человек, что мог, он был очень обязательный человек.
На его месте другой человек мог бы себе создать, с точки зрения карьеры, наверное, что-то более интересное, чем он создал в карьерном плане. У него были для этого все основания, но он был человеком каким-то очень вне этого всего, несуетным и очень скромным, он не использовал свои возможности, а в те времена особенно. Там ведь нужно было чуть-чуть подсуетиться, кому-то что-то сказать, кого-то о чем-то попросить на высоком уровне, а он пользовался тем, что ему было положено. Скромненькая квартирка, сначала на Малой Грузинской, потом на Звенигородской улице. Люди такого уровня замечательно устроили свою жизнь и нисколько об этот не жалели, а он был мало того что скромным в этом плане человеком, да еще удивительно разборчив был с точки зрения общения. У него не бывало, сколько я ни приходил к нему, ну не бывало, чтоб человек появился вдруг. У меня было такое впечатление, что он всех своих друзей, всех близких людей давно уже отобрал, новые люди появлялись очень редко. Те, кто был много лет назад, они могли куда-то уходить в сторону, куда-то уезжать на время или навсегда, как Шурик Калина, но они все время были в окружении, они всплывали.
Ткачёв еще очень любил о них рассказывать байки, о каждом были свои истории, удивительные и интересные, причем, в этих историях – ну не со всеми же всегда так просто и безоблачно складывались отношения, отношения могли охладиться, – но я никогда от него не слышал, чтобы он сказал какую-то гадость, мерзость вдогонку. Было такое впечатление, что в том, что происходило, он больше винил самого себя. И даже, когда рассказывал о таких людях какие-то байки, все равно присутствовали уважение, внутренняя привязанность и любовь. Это 100 %. Это могло быть рассказано с юмором, с грустью, он мог разлюбить, может быть, по-иному к нему относиться, но всегда был объективен и добр.
Я не был большим специалистом по женам Марика, поэтому для меня понятие его личной жизни связано только с Инной. То, что с ней произошло, – совершеннейший кошмар, бред… С предыдущей женой я был знаком, мы общались, и Сашку я знал, но что-то там не сложилось, я не влезал в его личную жизнь.
А жил он скромно: ему не нужна была пышная большая свадьба, или какой-то невероятный юбилей, или день рождения. Я не помню ни одного случая, чтобы, как принято: «Приходи, мы будем в ресторане, или мы собираемся в ЦДЛ». Никогда этого не было. Вот в тесноте – это всегда, в квартире – это всегда, и только те люди, которые имеют отношение к нему или связаны с Инной. А Инку он любил, по привычке всем прозвища давать, называл Бовин. Это было не просто какое-то случайное прозвище, по всем понятиям Инка была Бовин. Я ни разу не слышал, чтобы он сказал Инна. Это было уже Имя.
Когда сын уже подрос и стал делать на телевидении какие-то спортивные комментарии, репортажи, не помню, чтобы Марик позвонил мне и сказал: «Посмотри, какой Сашка потрясающий». Никогда не замечал никакого телодвижения, чтобы помочь ему, протолкнуть его, используя какое-то знакомство, пропиарить, как принято сейчас говорить. Нет. Даже если это было, то на уровне – можешь это сделать? – сделай, спасибо – нет – значит, нет.
И всегда он, в каком бы ни был состоянии, как бы ему ни было тяжело, он болел уже, но если его приглашали на какую-то тусовку и если тебе хотелось, чтоб он был, – он обязательно приходил и при этом всегда приходил подготовленный. Если его попросят что-нибудь сказать, то не было такого, чтобы он плохо выступал или сказал, что выступать не будет. Если Марик выходил, то он был абсолютно подготовлен.
Кроме того, что он был блистательным переводчиком, он был еще человеком незаурядного литературного дарования, что прослеживается и в его самостоятельных работах, и в переводных. Настоящий перевод может сделать только человек, обладающий литературным даром, это самостоятельное литературное произведение.
Сколько имен вьетнамских писателей вызывают у нас ощущение теплоты, а не случайного литературного упоминания. Со сколькими людьми мы благодаря ему не просто познакомились, а стали членами одной какой-то литературной семьи. При жизни он следил за этим, всевозможные праздники вьетнамские, приезды писателей, обязательно, с момента, как мы с ним съездили туда, он меня к этому приобщал. Потом мы с ним еще раз попали во Вьетнам, поездка была организована в 1987 году, в двадцатилетие со дня нашей прошлой поездки. Мы поехали по новому Вьетнаму и по возможности по тем местам, где мы были. И вот в результате этих двух поездок вьетнамцы мне уже сами звонили, куда-то приглашали, звали, они ко мне обращались как к другу, к товарищу. Они звонили как мои знакомые. И Марик иногда говорил: «Я бы советовал тебе сходить, будет тот-то, тот-то», или он говорил: «Нет, это обычная история, если не пойдешь, ничего не потеряешь». Он никогда не настаивал, он говорил – я бы тебе советовал, – и в редчайших случаях я мог не пойти.
Ткачёв отличался незаурядным чувством юмора. Если говорить о его байках, я знаю целый ряд людей, сам я не отношусь к ним, которые какие-то истории, которые им не принадлежат, либо от кого-то услышали, либо при сем писутствовали, но пользуясь тем, что этого уже никто и никогда не проверит, приписывали их себе в своих произведениях или рассказах. Марик никогда не приписывал себе то, что ему не принадлежало. Это совершенно точно.
Я очень брезглив к некоторой еде, я не мог есть собак, я не мог есть лягушек и до сих пор не могу, а он все время говорил мне, что это очень вкусно и напрасно я отказываюсь. Однажды на берегу одного вьетнамского озера он сказал кому-то, чтобы приготовили эти лапки, но мне сказал, что это куриные. Я съел, очень вкусно. Он говорит – ты съел лягушачьи лапки, ты их так не любил. Со мной ничего дурного не случилось, но есть лягушачьи лапки я после этого не стал А еще он пытался приучить меня есть палочками, это ему удалось, я научился. Но когда мы были на приеме или на встрече в Москве с вьетнамцами, Ткачёв ел палочками, а я просил вилку и нож.
У меня не поворачивается язык сказать о Марике, что он был переводчик с вьетнамского. Я считаю, что если взять его личность, его дарование, то перевод – 10 % от всего остального Марика Ткачёва. Он был единственным человеком – в Советском Союзе уж точно, а может, даже и в мировой культуре – одним из самых глубоких знатоков восточной культуры, кстати, не только вьетнамской, но вьетнамской особенно.
Москва, 2008 г.
Три повести о добре, верности и дружбе или о тех, по ком отзвонил колокол…
Михаил Ильинский:
Перед Рождеством 2007 года ушел из жизни Мариан Николаевич Ткачёв – редкий человек, не просто незаурядная личность, которых не сыскать и днем с огнем, а целое явление, о котором, конечно, знали не только в Москве и Ханое, Нью-Йорке и Париже, но и в других городах мира, но не находили повода для разностороннего о нем разговора. И страшно, что таким поводом стала его смерть, выбившая из круга самого «коренного коня» международной вьетнамистики, первого писателя-переводчика, подарившего России, советскому читателю (и российскому, и украинскому, и среднеазиатскому, и кавказскому) произведения грандов вьетнамской древней и современной литературы – Нгуен Зу, Нгуен Туана, То Хоая…