Эта поездка готовилась загодя, я был не выездным никуда, и Борис Николаевич Полевой, который предложил мне поехать от журнала «Юность» с большой, высокой делегацией, говорит: «Доктор (он меня Доктором называл), вы поедете?»
Я говорю: «Поеду, если меня выпустят». Он говорит» «Но там воюют». Я говорю: «Мне все равно». Он говорит: «Ну вас выпустят, мы что-нибудь придумаем».
Началось оформление за границу, я не член Союза и вообще никто. А тут эскалация войны, с каждым днем все страшнее и страшнее, передовые в газетах: «Руки прочь…», «Советский Союз не потерпит…» и т. д. и т. п. Не буду называть состав делегации, но по мере приближения срока вылета (мы летели через Владивосток) делегаты один за другим стали отпадать по разным причинам, кто по творческим, кто по бытовым, кто по здоровью. Когда до вылета осталось две недели, то, кроме меня – не члена Союза, который летел от «Юности», не осталось ни одного члена делегации, плюс сотрудник Иностранной комиссии Мариан Николаевич Ткачёв. Я впал в депрессию: один раз меня выпустили, и вот тебе пожалуйста. И вдруг Марик говорит, что нас вызывают в ЦК. Мы с ним идем в ЦК, в отдел Юго-Восточной Азии, в это время идет шестидневная война с Израилем, зав. Отделом ЦК 45 минут задает мне странные вопросы, не глядя в глаза:
– Вы Даяна знаете?
Я говорю: «В каком смысле? Я знаю кто это такой, но я с ним не знаком».
Он говорит: «А я знаю, Мишка Даян, нашу академию закончил. Вон как арабов расколошматил».
Я ничего не понимаю, чего он хочет. Я говорю: «Ну если у вас такие отношения с Даяном, то почему бы не использовать их на общее благо». Он, опять же не глядя на меня, сказал с грустью: «Поздно. Вы поедете во Вьетнам, вы будете руководить делегацией. Мы не имеем права с политической точки зрения, срывать эту поездку».
Нам оформили документы и мы улетели, потом плыли на теплоходе под названием «Магнитогорск» и, когда мы приплыли, уже в Ханое, нас поместили в гостиницу, и мы неделю были просто под домашним арестом. Мы привезли кучу разных подарков, 500 кг каких-то игрушек детям Вьетнама, лекарства, навезли очень много и неделю сидим. Бомбежки шесть-семь раз в сутки. Там были французские, немецкие, китайские, американские журналисты – все ездили, снимали, кроме нас. Чтобы разузнать, что происходит, Ткачёв позвонил секретарю по идеологии То Хыу, сказал, что он здесь. На следующий день мы поехали на прием к То Хыу, он нас принял (он не мог нас не принять: во-первых, Марик его знал по прежним общениям, во-вторых, Марик переводил стихи Хо Ши Мина), все время улыбался, делал вид, что не понимает, почему так происходит, а может, и не знал, пообщались, поговорили, пошутили, а потом он подписал какую-то бумагу, которая в переводе на русский язык означала «все и всюду». И Марик говорит, уже завтра можем ехать, у нас есть машина, есть, конечно, охранник в ранге переводчика с их стороны. Я спрашиваю: «А зачем нам переводчик? Ты объясни». Он говорит: «Это как раз очень хорошо. То, что он будет переводить, я буду слышать. Он меня не знает и не думает, что я знаю язык. Он просто сотрудник вьетнамских органов. Пусть переводит то, что считает нужным, а я буду слышать, и мы будем знать все.
Благодаря этому обстоятельству мы с ним проездили больше месяца, там, где вообще никто не был. Проехали по всей стране до самой 38 параллели. Были тогда какие-то важные точки, которые хотелось бы посмотреть, где хотелось побывать и мне, и ему.
Когда мы отправлялись, в посольстве посол говорит: «Вы сейчас поедете, ничего не забывайте, мы ничего не знаем, все что увидите – записывайте и потом приносите нам».
Вот мы и покатили. Ну а это совершенно особое дело, Марик был не первый раз, а я первый, но я не испытывал никаких затруднений. У него в этой поездке, по отношению ко мне не было, как бывает у человека, который знает про страну все, а ты ничего не знаешь и он так по-отечески к тебе: вот это тебе надо, это не надо – такого не было. Было какое-то перманентное общение с Вьетнамом, у меня возникало ощущение, что Марик отсутствует, потому что я все мгновенно понимал благодаря ему, а то, что у нас был посредник, официальный переводчик, который нас якобы охранял, придавало всей поездке удивительно смешной оттенок, потому что он переводил одно, Марик успевал перевести и то, что переводил переводчик, и то, что на самом деле было сказано. Абсолютно на равных мы общались, и я с вьетнамцами, как с ним, разговаривал, и познакомился там со многими его друзьями, которые потом здесь, приезжая в Москву, со мной общались, все благодаря ему.
Во Вьетнаме мы практически не спали. Днем мы занимались делами, общались, что-то смотрели, а ночью передвигались, потому что днем было невозможно передвигаться из-за бомбежек, ночью шли все передвижения по дорогам, которые нельзя назвать дорогами, в полной тьме, без фар, только карманный фонарик на передней оси освещал 50 сантиметров так называемой дороги. Марик это уже все видел, он на заднем сиденье нашего джипа спал, а я не мог, меня все это держало в напряжении. И вот однажды рядом бомбят, наш охранник и водитель чухнулись в джунгли, Марик спит на заднем сиденье, светает, я остался один. Сижу, в защитной гимнастерке, бородку отрастил. Бухает, бахает. Марик спит. Кончилась бомбежка, и откуда-то из болота вылезают вьетконговцы, партизаны, человек двадцать, вооруженные разными предметами, от автоматов до палок, и окружают наш джип. Мне не нравится то, что они делают, начинается передергивание затворов, и мне от этого нехорошо. Я бужу Марика, объясняю, что происходит, а Марик говорит: «Аркан, да ну их на…», и продолжает спать. В этот момент откуда-то с диким криком выбегают охранник и водитель и, как гусей или кур, разгоняют этих вьетнамцев, что-то им говорят, те начинают улыбаться, мы садимся и едем, а Марик спит. Я переводчику говорю: «Что это было?», а он так спокойно говорит: «Это партизаны были, они вас приняли за пленных летчиков», я говорю: «Ну и что?», он говорит: «Многих пленных летчиков партизаны не оформляют и до штаба не доводят, они их сразу расстреливают на месте». Когда задним числом все это тебе объясняют, ты думаешь – ничего себе. Когда Марик проснулся, я ему это рассказал, мы очень смеялись над этой ситуацией, но иначе уже было нельзя к этому относиться, как только с юмором, хотя висело на грани. Не знаю почему, но на моем месте, наверное, кто-то, я знаю таких людей, сказал бы, ты представляешь, что могло быть, а ты спал в это время. У меня этого не было, со стороны посмотрели на это – смешно!
Дальше водитель и охранник заблудились, мы попали на лаосскую территорию, и там нас обстреляли пограничники, с перепугу наш водитель заехал в какую-то вьетнамскую деревню, где, похоже, никогда не видели белых людей. Нас там приняли, уложили, спим на циновках. Рассвет. Вьетнамские домишки – там все просвечивается, все из бамбука, каких-то растений, и вот я проснулся, а дом наш окружен жителями этой деревни, и они, по-вьетнамски комментируют, что я делаю. Я бужу Марика: «Марик, посмотри как интересно». Он говорит: «Такое впечатление, что они вообще не видели белых людей. Вот смотри, сейчас я встану и потянусь, и ты услышишь, как они будут комментировать, а я тебе переведу». И все наши действия они комментировали, как крестьянские дети в старой России.
Мы с ним попадали в разные ситуации, и, разумеется, это железобетонно нас сдружило и спаяло. И когда мы уже на обратном пути после одиннадцатибалльного шторма остались живы и оказались во Владивостоке, у меня было ощущение, что я попал на какую-то другую планету, свободную, прекрасную, солнечную, чистую. И мы еще долгое время с Мариком общались именно на почве Вьетнама. Очень долго и очень близко. Интересно, что с нас потребовали отчет о том, что мы видели. Мы написали отчет в ЦК на 92 страницах, о том, что мы видели, и о том, что мы поняли. И там было много моментов, которые в ЦК не понравились. Не этого от нас хотели. Через несколько дней Марик сказал: «Старик, наш отчет им не понравился», я говорю: «Ну и что теперь будет?», он говорит: «Ничего не будет. Просто, имей в виду, что наш отчет не понравился. Если надумаешь вступать в партию, то тебя не примут».
Я не мог приобщиться к вьетнамской культуре, понять ее и почувствовать, как Марик, но все-таки, как-то к чему-то я присмотрелся там благодаря Марику, он мне все советовал, потому что я в этом ничего не понимал, и вот мы оказались на каком-то рынке в Ханое и там я купил несколько чисто вьетнамских раритетов: народные рисунки на рисовой бумаге – лубки, два фрагмента бамбука с иероглифами. Этот бамбук ставят перед вьетнамским жилищем как оберег. Я это все купил и пошел в гостиницу, в 300 метрах от гостиницы этот рынок, я вошел в гостиницу, и началась бомбежка. Американцы промахнулись и попали прямо в рынок.
У меня это все, что я тогда купил, висит и стоит здесь, в квартире. Если бы не Марик и отношение мое к нему, да на хрен мне это нужно, какие-то бамбуковые палки, какой-то лубок, я не специалист, не любитель изобразительного искусства, я не испытываю никакого трепета перед археологическими находками. Я знаю людей, которых просто трясет от того, что они могут прикоснутся к чему-то историческому, у меня тоже это бывает, но я не фанат. Много переездов всяких было после этого. Но на стене в рамочках висят те самые лубки, которые я купил на этом базаре в 1967-м. А в прихожей прибиты эти два бамбуковых фрагмента, на которых написано: «У того, кто войдет в этот дом, пусть будет все хорошо и счастье чтоб было в этом доме, чтобы он вошел, ничего не боялся», типа добро пожаловать. Так мне сказал тогда Марик. Желания его перепроверить никогда не возникало.