Выскочил из школы и Ратов, но спустя полчаса вернулся с раскрасневшимся лицом и злыми глазами: музыкантов не разыскали. И все же веселье шло полным ходом. Выступили затейники. Поднялись на сцену гармонисты из первой сотни, к ним пристроился со звонким бубном одноглазый Семивзоров. Молодежь весело танцевала под этот традиционный походный оркестр. И хотя никто и словом не обмолвился о случившемся, отвратительная выходка трубачей оставила у всех участников встречи неприятный осадок.
Нам было ясно, что разговоры будут. Будут они и среди наших бойцов, и среди населения Макова. Об этом «бунте музыкантов», пороча Красную Армию, забьют во все колокола и там, куда лишь рукой подать, — за кордоном, на румынской стороне.
Глубокой ночью казаки, был среди них и Семивзоров, привели зачинщика. Нашли его в халупе какой-то солдатки. Наконечный, как всегда, держался развязно.
Когда Климов, в гневе, заявил: «В военный трибунал халтурщиков!» — он, посмеиваясь, ответил: «А все же наша взяла».
Это переполнило чашу. Всегда сдержанный питерец заскрипел зубами. Вот тут-то из мрака раскрытой прихожей вынырнул Семивзоров. Со словами: «Ты, субчик, и в штабу горазд кобениться!» — взмахнул рукой. Пьяные ноги не держали Наконечного. Пошатнувшись, он наступил дежурному Гусятникову на больную мозоль. Вскрикнув, взводный резко оттолкнул прощелыгу. Чувствовалось, что этим он дал разрядку всей злобе, накопившейся против рвача-музыканта.
Утром меня вызвали в штаб дивизии. Не зная причины вызова, я доложил начдиву о случившемся.
— После разберем, — сказал Шмидт, — сейчас летите в полк. Готовьте людей. Нас будет смотреть сам Фрунзе.
Обратная дорога была совсем невеселой. Как выводить часть? Если трубачи артачились накануне, то станут ли они играть сегодня, когда представлялся такой подходящий случай насолить всем нам? Вывести головной полк дивизии без музыкантов, в то время когда в других полках на их правых флангах будут стоять трубачи, заранее предвещало скандальный провал...
Вот и Маков... Казак Семивзоров, прохаживаясь вместе с псом вдоль стен обветшалой клуни, звучно откашлялся. Повел единственным глазом в сторону высоких ворот помещения:
— Они, товарищ комполка, видать, и тут не дрефят...
И в самом деле, сквозь плетеные стены снопохранилища доносилось дружное гудение голосов и залихватский звон походного бубна.
Не для меня пришла весна,
Не для меня придет и лето...
Я переступил порог. Дирижировал Скавриди с помощью початка кукурузы.
Плоскостоп-барабан, со следами арбузного сока вокруг рта, выстукивал на бубне походную дробь, напевая «гильдейский гимн» барабанщиков:
Крала баба деготь,
Крала баба деготь,
Крала легкий табачок...
— Антракт! — Скавриди порывисто встал.
— А вы духом не падаете, ребята! — обратился я к трубачам.
— С полным брюхом нечего падать духом, — насупившись, ответил Скавриди и указал рукой на нетронутый арбуз и груду кукурузы. Повернулся к землякам: — Слышите, братва, мы уже не товарищи, а только ребяты.
В голосе корнетиста послышались примиряющие нотки. Очевидно, он понял, что дело приняло нешуточный оборот.
— Товарища вам еще надо заслужить. А пока вот что. Полк выступает. Нас будет смотреть командующий войсками Украины и Крыма товарищ Фрунзе. Ступайте к дежурному за папахами, поясами, берите инструменты. Умойтесь и — по коням. На сборы — полчаса!
— Не поедем! — первым откликнулся плоскостоп-барабан.
— То — марш на губу, то — пожалуйте в седло! — зло выпалила флейта-рахитик.
— Пусть вам играет Хаим Клоц. В этом затрушенном Макове есть такой знаменитый цуг-тромбон, он наш, одесский, — сказал долговязый бас.
— Или этот одноглазый Семивзоров со своим нахальным бубном, — добавила вечно жаловавшаяся на грыжу валторна.
— Хорошо звенят бубны, да плохо кормят, — отрезал Скавриди и раздумчиво добавил: — Да, об играть не может быть и речи.
Караульщик, услышав сквозь плетеные стены свою фамилию, вошел в помещение. Забрал у барабанщика бубен.
— Жили мы без вас досюда и далее обойдемся без вас. Соберу я сам нашу казацкую музыку, и выступим. Случается таковская ерундиция — артель объедается слив. То и дело хватается за штаны. Им не до струмента. Так и доложите начдиву, товарищ комполка. Вам поверют, потому как понимают их жадность. Гляньте только: сколь кавунов в одночас налупила обжорная команда. А пшенки? Это же наипервеющий солдатский провиант!
Я добавил:
— С теми справками, что вы получите, вас нигде не примут. Поедете в Одессу? Но мы напишем и туда, напишем, Скавриди, твоей мамуне Афине Михайловне, пусть узнает одесская пролетарка-прачка, какой у нее замечательный сынок. Напишем мы, Афинус, и на твою Арнаутскую улицу. Посмотрим, как вы там весело запляшете. Вот сегодня все раскусят вас — трубачи вы или в самом деле «золотая орда».
Скавриди нагнулся, поднял сухую былинку, взял ее в рот. Наконец процедил:
— А с нашей капельдудкой что сделали! Мало казачня наклепала, так одноглазый еще в штабе добавил.
— Выйди только отсюдова, а этот зверь Прожектор кинется на нас со своим казацким канчуком, — пробубнил плоскостоп-барабан.
Заверив трубачей, что их никто не тронет, я сказал:
— Шевелитесь. Времени в обрез. Ведь лучше сесть на коня, чем на скамью подсудимых.
— Не имеете полного права! Мы не военнообязанные.
— Мы белобилетчики.
— Служим по договору.
— Я плоскостоп.
— У меня в детстве была скарлатина.
— Хватит, бросьте свой акнчательный шухер, — строго распорядился Скавриди. — Будем, братва, мозговать. Что скажешь ты, клепаный? — непочтительно обратился Афинус к капельмейстеру. — Повернись, Кузя, до людей своей личностью. А то, как слон Ямбо, надул свой разрисованный хобот и не подает никакой интонации.
Наконечный поднялся, стряхнул с широких галифе соломинки и направился к выходу. У порога остановился:
— У меня осталась только одна вариация — я иду. С какими глазами — один бог знает. А вы, гицели, как хотите. Скажу вот что: заварили мамалыгу все, а давиться ею будет один Наконечный...
Наступило тягостное молчание. Нарушил его властный голос Скавриди:
— Братва! Вы слышали такое: «кавалерия без оркестра — пароход без трубы»? Так вот — кончилась увертюра ля-мажор. По-ехали!
Это была капитуляция, но пока неполная... Афинус зло процедил:
— Ладно. Выступаем. Знайте — мы не «золотая орда», а натуральные трубачи, и мы будем жалеться товарищу Фрунзе.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});