а нам и горя мало, вышли все, на палубе обнялись и орем: «На-ве-ерх вы, то-ва-рищи...» Колька в тельняшке, а мы так и не разделись. Любо дуракам, молодые — весь затон с берега глядит. Э-эх, да что!.. Тогда не то было. Ну чего, давайте ишо?.. Рыбы надо?
В этот вечер Федор еще три раза лазил с фонарем в трюм за «последним» лещом, а Семен, придерживаясь за пиллерсы, его провожал — «кабы не заронил»...
Стрежнев все больше угрюмел и все больше пил. Он и сам не понимал, что делает и зачем. Саднила ему душу тоска, обида, обезличка со стороны начальника. Не привык он к этому.
2
И было еще утро.
И опять не легче. По-прежнему шел дождь и по-прежнему астматически тяжело дышали возле брандвахты ели.
— Скоро подморозит, — успокаивал Федор. — Ишо утренники будут — я те дам. Так присандалит — не отдерешь. Успеете...
Стрежневу было все равно. Однако с утра послал он Федора в контору, походить там по коридорам, так, потихонечку послушать — не звонил ли начальник. «Уж звонил, так скажут — донесется», — думал он.
И Федор ушел. Вернулся он не скоро, но весь сиял.
— Что весел? — приглядываясь, спросил Стрежнев. — Не звонил?
Федор загадочно усмехнулся, сказал не скоро:
— Звонил... в село, дочке. Внук у меня народился. Как ждал!.. Обмыть бы надо? — и он вопросительно глянул на Стрежнева.
— Говорю, из затона что? В конторе был? — не унимался Стрежнев.
— Да не мутись ты, кому вы больно нужны. Как в мох впало! Все по кабинетам пишут, только счеты хлопают: рубль вам, два нам!..
Стрежнев успокоился, по-новому оживился, заерзал, а Семен поугрюмел, как-то вражески, искоса глянул на бутылку портвейна, принесенную Федором, устало вздохнул. Однако придвинул стакан поближе к середине стола.
— Ведь это надо! — ликовал Федор. — Прямо к навигации со стапелей сошел. Это не зря!.. На капитана учить будем. — И снова вскочил из-за стола. — А подожди-ко, подожди-ко, студенты...
Он вышел и скоро вернулся, неся в руках трехлитровую банку грибов:
— На-ко, раскрывай! По такому случаю...
— Груздки! — осведомленно отметил Стрежнев, сидя во главе стола. — Это гриб царский... Ты, Семен, на мотоцикле-то много, чай, навозил нынче? — Хоть чем-нибудь старался отвлечь себя Стрежнев от липких и тяжелых, как грязь, дум. Он выжидательно глядел на Семена.
— Много не много, — Семен пошевелился на стуле, — а из-за этих груздей в лапы медведю чуть не угодил.
— Да ну?! — еще больше оживился Федор. — Как это?
— А так... — Семен, будто приберегая, поотодвинул стакан. — Едем, значит, с Аленкой. Нагрузились — ничего. Она сзади держится. Валим! Гляжу — впереди медвежонок ковыляет, смешно-ой... Я газку, а он — на рысь и с дороги не убегает. Забавно так, го-оним... Оглянулся — а мать честная!.. Сзади медведица чешет, нагоняет уж! Кричу: «Держись!» А жена-то обернулась да как заорет. Охватила меня за горло, сжалась вся, трясется, вот-вот сгребет ее сзади, перехватила мне глотку, аж в глазах потемнело. Мотаю головой, кричу: «Отпусти, врежемся!» Ну, думаю, не дай бог, заглохнет... Насилу оторвались.
Федор хлопнул себя по коленкам, чуть не упал со стула, вскочил, полотенцем стал вытирать глаза.
Стрежнев зашелся беззвучно, только дергался его живот, отчего и стол дергался. Семен скорее схватил стаканы и держал их на весу, пока капитан отсмеется.
Им было спокойно на этой брандвахте. Хоть и стояла она под окнами главной конторы, но сюда никто не заходил. Всю зиму на ней размещались конторские кабинеты: саму контору ремонтировали. Лишь с неделю как служащие со всем своим хозяйством снова перебрались на берег, и Федор остался один, ждал весны, чтобы идти на буксире в затон ремонтироваться. Жена к нему из затона приезжала редко, кочегары к весне уже разбежались, остался один, из Сосновки. За отопительным котлом глядел Федор сам, и, конечно, получал кочегарские.
И вот нежданно-негаданно явились свои — затонские! Насидевшись, как сыч, один, Федор теперь был так рад! А тут еще и внук подоспел.
Рад был Федору и Стрежнев. За этим застольем поотошел он душой, подобрел, будто вернулась вдруг прежняя бойкая, веселая жизнь.
— Вот поокрепнет, пойду глядеть, — мечтал Федор о внуке. — Эх, жись, ты, жись!.. И когда прошла, вот восьмой внук уж. И все не дома, а этого не отпустим, наш! — И поднимал глаза на Стрежнева. — Говоришь, все? На берег?.. Унесла наши годочки река! Сколь осталось-то?.. Два месяца. И мне — три только, ведь годки мы с тобой: Вместе будем теперь окуней-то ловить, внуков приглядывать. Как глаза-то, ничего, видишь?
— Да вроде не хуже.
— А так до Макарья бы и сплавал с тобой. Уж больно любо! Эх!.. Первый рейс, в деревнях на берег выходят, глядят. А в Макарье!..
И Стрежнев, слушая Федора, сам вспоминал, как на вторые, а то и на третьи сутки, пробиваясь сквозь ледяные заторы, приходили в старинный город Макарьев: с огромным монастырем на горе. Давно это было, а виделось — как вчера.
У высокого берега уже стояло много самоходок, буксиров, барж, пришедших в Унжу с Волги. Обычно здесь пережидали, когда очистится в верховье русло, чтобы идти дальше следом за волжским караваном.
Бывало, простаивали и по три, и по четыре дня: то река льдом забита, то воды мало, то туман прихватил... Здесь же у берега заканчивали спешный ремонт. Перелезали через леера соседних катеров друг к дружке, выслушивали вместе двигатели, а потом гадали, какова будет вода, где какой ожидается сплав, кто куда на своем катере идет.
А к вечеру на каком-нибудь волжском буксире включали радиолу. Она заглушала грачей на березах по угору. И тут, под березами, на сырой и холодной луговине, начинались танцы. Макарьевские девчонки все вываливали на берег — и до утра крутилась, страдала томным голосом радиола. А дальше она не смолкала уж и днем, пока вся «флотилия», загудев, заработав винтами, не отходила на стрежень — снова подвигалась к верховьям вплоть до самых мелких речушек — многих притоков Унжи.
Прощались, долго выли сиренами, махали с угора и с катеров...
А недели через