Читать интересную книгу Обрученные судьбой (СИ) - Струк Марина

Ксения кивнула одной из своих служанок забрать ключи из рук Евдоксии, но не стала передавать их, бросила на ковер к ногам Ксении, гордо подняв голову.

— Могу ли я удалиться, боярыня? — холодно проговорила она, и Ксения поспешила кивнуть ей, отпуская прочь из своих покоев, что та и сделала — резко развернулась, аж убрус взметнулся вверх парусом белым, и вышла из светлицы, хлопнув дверью из сеней.

— Что это он задумал, Ксеня? — тихо прошептала в ухо боярыни Марфута, склонившись к той из-за спинки стула. Ксения промолчала, перебирая пальцами железные ключи, поданные ей одной из прислужниц с пола, гладя кольцо, на котором те висели. Ей было не по себе от нежданного решения Северского спустя несколько лет их брака передать ей права хозяйки своей усадьбы. Горечь и настороженность свели совсем на нет радость, вспыхнувшую в душе, когда впервые ее пальцы коснулись этих ключей.

На радость или на горе ее пришли к ней права управительницы усадьбой, Ксения ответа на этот вопрос не могла разгадать, как ни пыталась.

1. Летом бани топились редко из опасения лесных пожаров

2. Считалось, что во время менструации («поганых дней») женщина может запачкать многое — в т. ч. и свято-духовное.

3. А-ля панталон из холстины. Носились только во время менструации. Известны с середины XVII века, но могли бы быть и в начале века, правда?

Глава 16

На следующее утро Ксения пробудилась задолго до рассвета, даже до того, как открыли глаза ее прислужницы, спавшие при ней в спаленке. Она еще долго не могла уснуть прошлым вечером, так и лежала, пока на уже ставшем темно-синим ночном небе не зажглись яркие звезды. Ксения запретила служанкам притворять окна в своей спальне, чтобы видеть хотя бы кусочек небосвода, чтобы смотреть на эти яркие точки. Она вспоминала, как еще совсем недавно так же наблюдала за их мерцанием, только лежала не на перинах, а на широкой мужской груди, слушала мерный стук сердца. И снова приходили горькие слезы, которые Ксения роняла беззвучно, не делая ни малейшей попытки стереть их с лица, ведь прислужницы спали чутко, приученные просыпаться при каждом шорохе перин.

Вечор Северский долго бражничал в одной из горниц большого дома, до Ксении долго доносился гул хмельной чади, гуляющей вместе с боярином. Она вслушивалась в их крики, в их громкий смех, их здравицы Матвею, что иногда долетали до ее уха, и чувствовала, как сжимается ее сердце от страха. Она, как никто другой знала, что под хмелем в ее муже просыпается чувство собственной власти, своей силы и неуемное желание продемонстрировать их. Очень часто он поднимался в такие вечера к ней в терем, прогонял девок, оставаясь с ней наедине. Он приносил с собой тогда дурака {1}, будто заранее знал, что она не выдержит его насмешек над собой, его упреков в ее несостоятельности, как жены.

— Пустая жена хуже немощного холопа, Ксения, — говорил Матвей слегка заплетающимся языком, крутя дурака в своих руках. — Какая от нее польза мужу? Никакой! Что принесла в мой дом ты, Ксения, кроме своей красы? Ничего. Только свою упертость, свой норов, неподобающий жене. Не зыркай на меня своими глазами из-под бровей, я ведь с тобой по-хорошему, Ксения. Другой бы сек тебя до крови день за днем, а то и вовсе в род вернул. Кому нужна пустая жена?

Но Ксения знала, что вовсе не благородство удерживает Северского от этого шага. Земли, что она принесла в приданое, богатства, что привезла с собой в больших ларях в его вотчину, защиту и поддержку рода Калитиных. Вот, что может утратить Северский, верни он ее обратно в семью.

Она не сразу научилась скрывать свои мысли, что тут же легко читал ее муж по ее лицу — ее иронию, ее усмешку, ее неверие. И тогда он тут же бил ее. Иногда по лицу ладонью, царапая перстнями нежную кожу, иногда (если стоял далече от нее) размахивался дураком и бил по плечам и рукам. Бил, пока она не падала на ковер, не сворачивалась клубком, чтобы хоть как-то укрыться от его ударов. А потом, когда Матвей успокаивал свою ярость, то отбрасывал в сторону плеть, разворачивал Ксению к себе лицом.

— Может, в этот раз ты твое нутро все же примет мое семя! — с этими словами он рвал на ней одежды, легко подавляя ее сопротивление, даже наоборот распаляясь им. Скоро она поняла, что приносит ему некое удовольствие своими криками, своим неприятием того, что он творит с ее телом, и перестала сопротивляться его напору и силе, просто молча лежала, пока он не насытит свою страсть, не удовлетворит свою похоть.

Однажды, правда, не выдержала во время очередной порции упреков Северского, позволила себе возразить ему. В тот вечер он не стал ее насиловать, оставил в покое до утра. Ибо до самого рассвета она пролежала без движения, бездушная и безвольная, вследствие удара об угол ларя, окованного серебром, что стоял в углу спаленки.

Ксения неосторожно позволила себе опровергнуть его слова, а потом, видя, что ошеломила его своей бурной речью, своими возражениями, вдруг вошла в раж, подстегнутая его молчанием, его опустившими плечами. Кричала в голос, хлеща его едкими словами, что шли из глубины души, что скопились в ней за эти несколько месяцев ее брака с Матвеем.

— Я пуста? Пуста? Кто может сказать это достоверно? Никто! Кто знает, чья вина в том, что наш брак так и дал чад? Ты же был уже венчан, Матвей Юрьевич, я ведаю про то. И также не прижил никого в том браке. Быть может, это ты не волен иметь потомства? Ты, а не я! Ты!

Она даже не заметила, как он ударил ее, так быстро все это случилось. Ударил не ладонью, как бил ее по лицу ранее, а кулаком. Со всей своей силы. А потом еще раз и еще. Она не выдержала этих ударов, чувствуя соленый вкус крови во рту, хотела отступить от него, убежать, спрятать где-нибудь, потому как прочитала в его глазах нечто страшное. И сразу же вспомнила, как шептались слуги на дворе ее отца перед свадьбой, что, мол, умертвил Северский первую жену при пожаре в родовой вотчине, как бы и их касатку не уморил бы. Но Ксения успела сделать только один шаг, а потом очередной удар сбил ее с ног, и она упала. Упала, ударившись виском о серебряный угол ларя, разбивая голову в кровь, едва не отдав в ту ночь Богу душу.

Будто возникнув из Ксениных тяжких воспоминаний во дворе вдруг раздался голос Северского, а потом — уже тише, мерно, будто уговаривая — заговорил Владомир.

— Тише, тише, боярин. Ночь уже, да и ты утомился ныне поди, такой долгий день был. С завтрева, с завтрева.

— Кто тут боярин, Владомир? — взревел пьяный голос, и Ксения невольно сжалась. Зашевелились проснувшиеся девки, задвигались в своих постелях на полу спаленки, что бормоча со сна себе под нос. Но распознав в шумевшем боярина снова улеглись обратно, притихли.

— У Заславского старого нет выхода, кроме как принять мое слово, мою волю! — шумел Северский. — Его второй сын мелок и ничтожен. Тьфу, а не сын! Такого надо давить было в колыбели, чтоб не портил род. Он примет мою волю, этот ляшский пан!

— Мы держим при себе не наследника рода, боярин, — произнес Владомир, невольно подписывая своими словами приговор Владиславу. Ксения едва сдержала крик, что так и норовил сорваться с губ, едва она разобрала слова сотника. — Никто не отдаст земли за младшого. Ты бы не отдал.

— Не отдал бы, — подтвердил Северский. До Ксении не донеслось более ни слова, и она решила, что они удалились обратно в душную горницу, как вдруг снова заговорил Матвей. — Тогда завтрева я с ляха обиды свои взыщу, Владомир. Думаю, он крепче нынешнего будет. Пойдем, выпей со мной, Владомир! Я боярского вина {2} приказал достать из ледника. Довольно с нас меда ставленого!

— Прости меня, боярин, я уже хмелен, — вдруг возразил ему Владомир. — Да и устал я за день. Домой мне бы! Дозволь уйти.

— Домой? К Марфе под юбку? — зло ответил Северский своему сотнику. — Ты, Владомир, обабился совсем. Не стоило тебе жену брать в избу свою, зря я позволил тебе. В бою не будешь о бабе своей думать, а, Владомир? А то всю мою чадь положишь!