в плечах мужчиной, чьи длинные черные волосы по последней моде зарубежных рок-исполнителей всегда висели на спине в свободном падении, а подстриженная борода щекотала девочке лоб, когда он прижимал ее к себе. Он носил кожаную косуху, пил кальвадос собственного производства и курил какие-то незнакомые сигареты, которых никогда не было в продаже в их городе. Он называл ее мать шалашовкой. Об этом Оксана уже знала, она была не маленькая. Они с отцом разговаривали на веранде частного домика весь вечер. Из-за разросшегося дикого винограда и плюща, было сумрачно, хотя погода стояла чудесная, хотелось на речку. Из соседней с их частным домом, лачуги неслась модная «Ламбада» и под эту заводную мелодию, обнимая друг друга за талию и веляя бедрами жители бывшего Советского Союза с метеоритной скоростью разворовывали собственную страну.
Отец, как мог подбирал слова, чтобы объяснить ими Оксане поведение ее распутной матери, которую терпеть ему уже не было сил. Табуретка под его могучим задом скрипела, ручищи, украшенные массой татуировок не находили себе место, он много курил, нервничал, а на следующий день сказал Оксане, что если она хочет, то может идти к маме, потому что знал, что девочка больше привязана к ней, а не к нему. Оксана уже не маленькая и он не может держать ее силой. Тем более, что начались смутные и труднейшие для их семьи времена, СССР распался, отец не получал зарплату уже седьмой месяц и ему приходилось заниматься какими-то мутными перепродажами мотоциклов, вроде как угнанных. В его деревянной шкатулке стали водиться деньги, но инфляция все съедала еще до того, как он успевал их потратить и деньги превращались в макулатуру. Все чаще отец пропадал где-то, появлялся с деньгами, снова исчезал и ничего не говорил, а в его отсутствие им серьезно интересовались по телефону разные голоса и предупреждали его. «Он знает, о чем», – говорили голоса и с фырканьем клали телефонную трубку.
Одним словом, отец ходил по краю и был не уверен в своей финансовой надежности, но еще меньше в супружеской надежности жены.
Оксана выбрала маму. Со временем отец продал дом и куда-то уехал на своем старом верном байке, а у мамы с подрастающей дочуркой появилась вечная забота – к кому бы пристроится и как бы выкачать из очередного ухажера хоть сколько-нибудь денег. Мужики в жизни оксаниной мамы чередовались словно кадры на кинопленке, Оксана и не догадывалась, что так можно. И это только те, о ком Оксана знала. В конечном итоге к возрасту, когда во времена развалившегося Советского Союза повзрослевших пионеров принимали в комсомол Оксана Игоревна Альбер знала о взаимоотношениях мужчины и женщины значительно больше своих сверстников и вступила во взрослый мир с определенными выработанными под влиянием мамы и ее бурной безразборной интимной жизнью, морально-этическими нормами, где на первом месте всегда стоял холодный расчет.
Сейчас Оксана почти плакала. Пожалуй, это было впервые с того вечера, когда отец, сидя на скрипучей табуретке, последний раз с ней разговаривал. С того времени она не проронила ни слезинки, даже в самые сложные времена, даже когда от обширного инфаркта скончалась ее мама.
Что ей делать? Ведь эти трое бандитов охотятся на нее. Если они между собой грызутся как волки, то что будет, когда они все-таки найдут ее и набитый деньгами кейс, который она сжимала так что побелели костяшки пальцев.
09:21 – 09:29
Молодой человек не мог находиться в кочегарке ни физически, ни психологически, но тощий Аркадьич, строго велел не выходить и сидеть здесь до тех пор, пока он считает это нужным. Два друга-коллеги – Нилепин и Пятипальцев – послушно сидели на топчане. Леве Нилепину до этого дня казалось, что за свои неполные двадцать четыре года он уже кое-что повидал – и мертвецов, и кровяку. Да он видел разрезанного пополам человека на железнодорожных путях, он помогал вытаскивать из квартиры тело своего умершего дедушки. Он не без удовольствия смотрел ужастики и в том числе на большом экране, когда размеры смертельных ран увеличивались в сотни раз, а объем крови часто был умышленно завышены. Он играл в компьютерные игры, где главный персонаж мочит зомбаков и нелюдей. Но все виденное ранее было детской фигней, по сравнению с тем, в чем он принимал участие в этой проклятой кочегарке, душной, горячей, липкой от крови, наводящей на мысли о пыточной камере смертников. А сам тощий истопник, на котором потрепанная одежонка, сшитая из каких-то одноцветно-серых тряпочных кусков, казался Нилепину вырытой из гробницы мумией, ожившей посредством сатанинского колдовства. А пылающая топка – эта прямой портал в ад.
Лева трясся и вытирал горячие слезы, его лихорадило. Что он наделал? Что они наделали? Это не укладывалось в голове и Нилепина пробивали волны ужаса от мысли о том, что он был непосредственным участником жесточайшей расправы над невинно пострадавшем Августом Дмитриевым, который, в сущности, был неплохим человеком и никому ничего дурного не сделал. За что же они так с ним? Что за бесовское наваждение на них нашло?
Аркадьич, на челе которого, по мнению Левы, пробивались скрываемые под кепкой без козырька, рожки, зашвырнул в горящую топку последнюю часть туловища бедолаги Дмитриева. Это была половина грудной клетки с обрывками одежды, в свете рыжего пламени на миг блеснули перепиленные позвонки. Кочегар курил одну за одной, то и дело заглядывал в топку и ворчал, что плохо горит, но сильно пахнет. В кочегарке действительно стоял крепкий запах горелого мяса.
А вот Юра Пятипальцев пребывал в каком-то двойственном состоянии. Он то вскакивал с топчана, то возвращался к молодому товарищу. Его ошарашенные глазища смотрели на залитый кровью разделочный стол, но во взгляде его был не удушающий страх как у Нилепина, а какое-то нездоровое возбуждение, какое бывает у маньяков после совершенного преступления. С одной стороны, и он сам и Аркадьич с Нилепиным ясно осознавали, что их поступок был в крайней степени ужасен, свойственен скорее обезумевшим нелюдям, нежели уравновешенным мужчинам. С другой стороны, здоровяк Пятипальцев отличался от остальных людей самим отношением к боли. И если обычные люди стараются избегать боль, опасаться ее, то для Юрия еще с подросткового возраста все было наоборот. От боли он возбуждался, испытывал кайф. Но, мучая свое тело, Юрий Пятипальцев никогда не посягался на других, он был мазохистом, но не садистом. Он понимал, что его предпочтения не распространяются на других. Но все-таки вид, вольный или невольный, чужих мучений вызывал у него едва ли не оргазм и он признавался себе,