— Вам, девушка, лучше этого не видеть, — говорит мне в ухо.
Щелкает затвор. Я выдергиваю руку. Приблизившись к долговязому, осторожно беру его за локоть. Пахнет алкоголем.
— Людей убивать — плохо, — говорю ему. Поворачиваюсь к группе. Они смеются. — Он просто водитель. Не убивайте его.
— Тихо, тихо, — приближается ко мне смуглолицый. — Отойдите от него. Мы ничего не сделаем. Не бойтесь, говорим же, мы ему ничего не сделаем. Отойдите. Вот сюда. Так, — уводит меня. — Встаньте сюда. Холодно? Принести вам куртку? Мы не звери. Не бойтесь.
— А я боюсь, — поворачиваюсь к нему. — Я боюсь, что вы сейчас убьете водителя, и все, что рассказывают о вас, окажется правдой.
— Бабай идет! — предупреждает смуглый.
Появляется крепкий старик с густой седой бородой и колючими глазами. Окидывает меня взглядом с головы до ног.
— Российский журналист, — произносит он. — Я бы вас завтра с собой взял, но вы же правду никогда не напишете. Что с вами делать? Сейчас будем вызывать СБУ, пусть они с вами разбираются.
Он отходит и куда-то звонит. Мужчины снова окружают меня. Смуглый, сунув в руку пластиковый стаканчик чая, приказывает: «Пей!»
— Так, — возвращается дед. — Этого в отстойник, а ее…
— А она будет с нами чай пить, — смуглый приобнимает меня и смеется.
— Я хочу в туалет, — отодвигаюсь от него. — Отведите меня в туалет.
— Только ты пойдешь туда без телефона, — снова придвигается ко мне смуглый.
Забрав у меня телефон, он берет меня за руку, уводит с трассы, и мы идем по мягкой земле.
— Я тебе поверил, — произносит смуглый. — Но вы же всегда врете. Ни одному вашему слову верить нельзя. Ты врала мне. Ты не сказала, что ты журналист.
— Но я и не говорила, что я не журналист. Просто вы меня не спросили, кто я.
— Ты слышала! — он дергает меня за руку. — Ты все слышала! Я тебе даже чай предлагал! Я к тебе с самого начала по-человечески отнесся. Но к вам, россиянам, по-человечески относиться нельзя.
Когда я выхожу из туалета, он бережно передает мне стаканчик и снова крепко цепляет меня за руку. Возвращаемся на трассу. Подходит дед. Внимательно смотрит в глаза, протягивая паспорт.
— Уезжайте. Вы свободы.
— Почему?
— Мы так решили. Но вы же все равно будете думать, что мы звери. А будете сейчас задавать лишние вопросы, передумаем.
Мы с водителем собираем вещи с земли, засовываем их как попало в багажник. Садимся в машину. С моей стороны в окошко снова заглядывает смуглый.
— Если ты помнишь, я тебе даже поесть предложил! — говорит он и машет обрезанной перчаткой на прощание.
* * *
Придорожное кафе в нескольких километрах от Славянска. За столиком, покрытым синтетической скатертью, сидит один из представителей штаба АТО. Это мужчина в возрасте, с широкими плечами, говорит по-русски.
— Я вас предупреждал, что на дорогах много отморозков, — начинает он. — Они нам не подчиняются. Я не оправдываю быдло с автоматом. Запомните это: не оправдываю. Но у нас одномоментно полыхнула чуть ли не треть страны. И эти добровольческие батальоны, с которыми мы никак не стыкуемся, сыграли свою роль — стали спасением до того момента, пока украинская армия наконец не проснулась.
А перемирие нам было нужно. Мы ожидаем, что оно продлится всю зиму. Зима — это очень тяжелые условия ведения войны как для одной, так и для другой стороны. Это болезни личного состава, проблемы с техникой и куча дополнительных трудностей. Так что без перемирия к зиме военные действия все равно сбавили бы темп и потихоньку затихли. Сепара… — он осекается. — Хорошо, скажу по-вашему: ополченцы, скорее всего, будут уходить из леса в города и населенные пункты. Опадут листья, пространство будет просматриваться, и у них окажется меньше путей подхода к нашим позициям, а у нас — к их позициям. Зима станет передышкой для всех нас. Мы переформатируемся и перегруппируемся.
— А что весной?
— Война не закончилась, — усмехается он в усы. — И война не просто так началась. Сейчас в армии появилась прослойка людей, которая много времени провела в окопах на передовой. Политики для нас не являются моральным авторитетом. Мы изначально считали их врунами, отстаивающими сугубо личные интересы.
— Вы хотите сказать, что, если Киев прикажет покинуть Донбасс, вы не отойдете?
— Нет, — спокойно отвечает он. — Мы уйдем в лес. Я не собираюсь ни перед кем на колени становиться. Скажите мне, с какой стати россияне приходят ко мне в дом и говорят, что мне делать? Я хочу прожить жизнь личностью, мужчиной, защитником своей родины, а не оползнем, который будет в ногах у кого-то валяться. Эта война еще на пять лет.
— А если Россия введет войска?
— А не такие уж и бодренькие ваши российские солдатики. Им придется воевать с народом, а не с разворованной армией.
— Вы не народ.
— Я не народ. Я офицер. Но сколько народа, кроме меня, встало? Да, они не обучены. Но как-то так получилось, что до сих пор эта разграбленная, голодная армия жива. Пусть эти… ополченцы сложат оружие и живут себе дальше. Пусть идут работать на свои шахты. Мы сделаем все, чтобы наши дети жили душа в душу и больше не допускали такого идиотизма. Чтобы не было больше каких-то западных, южных, восточных Украин. Ну, полный же бред происходит! Если бы Россия не приложила столько усилий, мы бы уже локализовали конфликт и дошли бы до своих границ.
— По окончании перемирия, что станет поводом для нового конфликта?
— Это интересный вопрос. Повод сейчас усиленно ищут. При помощи провокаций, изучая настроения местного населения. Вы поймите, эта война другого качества. Она отличается от всех остальных. Чечня, Ирак, Афганистан — производные одной и той же войны: вот наши, вот не наши, у этих больше техники, у этих меньше. Но эта война залезает в мозг человека и разрывает его изнутри.
— Она разорвала вас?
— Меня вряд ли. Но вокруг много непорядочных людей. Настоящий офицер всегда готов к тому, что рано или поздно трусливые политики военных предадут… То, что сейчас вылезло на выборах в Верховную раду — комдивы, комбаты и прочие, — для нас они даже не являются единицей рассмотрения. Ну не ведут себя так солдаты! Солдат должен сидеть в окопе, а не идти в политику. А с теми, кто сейчас воюет, происходит то, что произошло и со мной…
— Что с вами произошло?
— Щелчок какой-то внутри. После него настолько стали неважны прежние ценности: рейтинг, количество денег, власть. Знаете, когда каждое утро, вставая, понимаешь, что до вечера можешь не дожить… так смешно смотреть на пачки денег… почему-то. Взять ситуацию в донецком аэропорту. Их поливают «Градами», обстреливают самоходными минометами, а они выживают в полной блокаде… Я снимаюсь со взвода через три недели после возвращения с передовой. Тогда только начинают включаться эмоции, сейчас они выключены.
— И что вы делаете, когда они включаются?
— Я? Ничего. Но во мне просыпается вселенская любовь.
— И к пленным тоже?
— О‑о‑о… вот так, да? Что касается меня и моих подразделений, то для нас кодекс солдата никто не отменял, мы воюем по-честному. Ни над одним пленным, взятым в бою, мы не издевались. Послушайте, мы профессиональные солдаты, нам просто неинтересно этим заниматься. А закончим войну мы только тогда, когда вернем Украину в ее прежние границы. Вы думаете, нам хочется гнить в окопах? Терять товарищей и убивать людей? Но пока я налитыми кровью глазами каждый божий день смотрю на наших двухсотых и то, как обстреливаются наши колонны…
— В случае вашей победы, что будет с мужчинами-ополченцами?
— С террористами? Пусть сдадут оружие и получат условные сроки. Их там столько воюет, что невозможно будет их всех в тюрьмах кормить.
— Вы их ненавидите?
— А вы хотите, чтобы я клялся во вселенской любви к ним?
— Вы рассчитываете, что страны НАТО вас поддержат?
— Мы уже не рассчитываем ни на что. Мы поняли, что Европа и Штаты занимаются болтологией. Почему-то эти страны, включая братскую, — это слово он произносит с колючей усмешкой, — Россию, решили, что Украина может стать для них бесплатным плацдармом. А погибают самые незащищенные. Так было всегда. Мир несправедлив.
— Почему вы считаете, что перемирие может сорваться?
— Из-за разрозненности банд ополчения, которые будут нарушать перемирие. А еще им мешает раздвоение личности — они должны наконец определиться, в какой стране хотят жить… Скажите, в Донецке много людей?
— Да. И много детей.
— Там есть дети?! — он вскидывается. — В Донецке есть дети?
— Есть. Первого октября у них начало учебного года.
Он больше ничего не говорит, только смотрит в пространство и недоверчиво крутит лысеющей головой, возможно, снимаясь с боевого взвода.
* * *
Артем идет по мраморному полу школы, разрисованному геометрическими фигурами. Шею его стягивает сиреневый галстук, в руках он несет большой букет роз. Сзади идут мать и отец. В школьном коридоре весело играет музыка, заглушая разрывы снарядов, которые раздаются со стороны аэропорта.