Читать интересную книгу Голубь и Мальчик - Меир Шалев

Назавтра я поехал показывать туристам сов в долине Бейт-Шеана, а когда вернулся, Тирца сообщила мне:

— Твоя душевая готова, иди посмотри.

Я пошел посмотреть. Узкая дорожка из плиток — «чтобы грязь не забивалась между мокрыми пальцами» — вела к моему новому уголку, где было всё, что требуется для наружного душа: пол с отверстием для слива, вешалки для полотенец, место для мыла и мочалки и даже маленькое зеркальце, добавленное по инициативе китайца, который угадал то, чего не знали Мешулам и Тирца, — что я люблю бриться в душевой, намылив лицо под тоненькой струйкой капель.

— Проверь, что всё работает, — сказала Тирца. — Чтобы ты не бегал потом к своему подрядчику с претензиями.

Я открыл кран. Хлынул дождь, густой и мягкий, неожиданно сильный для наружного душа, вода ушла в отверстие на полу и вырвалась наружу вблизи лимона.

— Он счастлив не меньше, чем ты, — сказала Тирца.

— Почему ты выбрала именно его? Ты ведь могла отвести к другим деревьям.

— Ему причитается. Он хорошо пахнет и приносит хорошие плоды, — сказала Тирца и подтолкнула меня в сторону рабочего: — Иди, скажи ему спасибо. Китайцы, они совсем как мы, любят похвалы и комплименты.

Я поблагодарил его теплыми ивритскими словами и естественными движениями тела, и он сиял, кланялся и улыбался. Я вернул ему поклон и сказал, что душ в его распоряжении в любое время. А Тирца вернулась от своего пикапа с мылом, шампунем, кремом для рук, четырьмя новыми полотенцами, деревянной подставкой для ног, мочалкой, маленькой жесткой щеточкой для ладоней и ногтей, бритвенным прибором и пятью поминальными свечами.

— Ты сошла с ума? Мы что, собираемся принимать поминальный душ?

— Это очень приятно — стоять под душем вечером, в темноте, и чтобы снаружи горели свечи, а эти свечи горят очень долго и к тому же не капают и не падают. А кроме того, приятно наслаждаться при свете поминальных свеч и думать, что умирают другие, не ты.

2

Солнце зашло. Тирца дала трактористу ключи от пикапа, велела ему развезти рабочих и вернуть их завтра утром вместе с пикапом. Мы остались одни.

— Иреле, — сказала она мне, — хочешь обновить новый душ, который я построила тебе во дворе?

— Тиреле, — сказал я ей, — ты что — хочешь разрезать ленточку и протрубить в фанфары?

— Нет, только принять там первый душ.

— Голышом? Снаружи?

— Если хочешь, можешь принять душ прямо в одежде. И прежде, чем ты задашь следующий глупый вопрос, то да, я тоже.

Я смотрел, как она раздевается, открывает кран, вступает под струи. Ее глаза, обычно желто-зеленые, поголубели под водой. Она запрокинула лицо, провела пальцами по волосам, выжала концы, покружилась на месте.

— Ты не присоединишься? — спросила она.

Я разделся и присоединился.

— С тех пор, как Гершон, я не была с тобой в душе, — сказала она и через две минуты закрыла кран, — иерусалимцы терпеть не могут, когда вода льется зря, — и начала намыливать меня с решительной деловитостью, как намыливают маленького ребенка — за ушами, и на локтях, и все дудочки и пипочки, и коленки, и между ягодицами.

— Что ты делаешь? — хихикал я от щекотки, и от смущения, и от удовольствия.

— Очищаю тебя, юбимый. Снимаю всё, что на тебя налипло. Сейчас и ты отмой меня также.

Тело у Тирцы сильное и упругое. Кожа смуглая от рождения, не исполосована белым и коричневым от загара. Я намылил ее, вначале нерешительно, а потом всю кругом — затылок и живот, руки и спину. Вдоль и поперек, между и вокруг, спереди и сзади. Так же, как я намыливал пару Йо-Йо, когда они были маленькими и приходили на конец недели к дяде. Я вымыл ее волосы, жесткие и короткие. Я стал рядом с ней на колени и похлопал ее по лодыжкам, и она засмеялась и подала мне одну ступню, а потом другую, совсем как лошадь, которой прибивают подковы:

— Я помнила, какой ты глупый, но забыла, какой ты сладкий.

Ее рука за моей спиной снова открыла кран, самую малость, не сильным и ровным потоком, а мелким дождиком, и тяжелыми каплями, и случайными неожиданными струйками. Наши тела распирала радость. Тирца прижалась ко мне и сказала:

— Больше всего я помню, как ты стоял в окне вашего дома и смотрел на меня и как я тут же в тебя влюбилась.

— Тебе было десять лет, — сказал я.

— Ты думаешь, девочка в десять лет не может понять, что она чувствует? — Она на миг замолчала, а потом сказала: — Было время, когда я думала, что мы с тобой брат и сестра, что у моего отца была старая история с твоей матерью. Это меня страшно заводило.

— Если бы мы были брат и сестра, твой отец не сватал бы нас с таким воодушевлением.

— Не отвечай мне по логике. Я и так знала, что мы нет.

Тени исчезли. Потянул вечерний ветер. Дрожь, мокрая и приятная. Последние штрихи света разлиновали кожу моей юбимой. Наши руки двигались и застывали. Глаза, губы — осязали и видели. Мы обнялись. Я ощутил влажность меж ее бедер — влажную даже под влажностью воды и теплую под ее прохладой.

— Давай ляжем, — сказала она. — До сих пор мы мылись и играли, а сейчас давай обновим новый душ по-настоящему.

И потом, уже повернувшись и лежа рядом со мной, объявила, что так мы будем отмечать и обновлять и новый пол, и новую крышу, и веранду, и кухню, каждую вещь в ее время.

— Чтобы ты знал, что я строю тебе дом, что этот дом твой, и чтобы дом тоже это знал.

— Я могла бы закончить его за неделю, — сказала она. — Привезти сюда сорок работяг, поработать шесть дней и почить на седьмой. Но это тебе не море и небо, не твердь, не деревья и не твари земные. Здесь — заливка, здесь бетон и цемент, штукатурка и глина. Каждому такому приятелю нужно несколько дней, чтобы высохнуть. Это тебе не люди, юбимый, и не Господь Бог, это материалы, которые затягивают работу.

Так оно началось и так продолжалось. И так я помню это сегодня, когда дом уже построен и закончен и Тирца оставила меня и ушла. Помню, как она строила и как обновляла мой дом этап за этапом — указывала, говорила «да будет стена», и «да будет окно», и «да будет вход», и «да будет веранда». Строит, дает имя, обновляет, отмечает, переходит к следующему дню.

Глава двадцатая

1

Деревня — маленькая стоячая лужа, каждый камень встряхивает тину на ее поверхности, поэтому мы с Тирцей и творимый нами со дня на день дом привлекаем многих посетителей и зевак. Некоторые вежливы. Поскольку я еще не поставил двери, они стучат по пустому косяку, всовывают голову и спрашивают: «Можно?» Есть и невежливые. Поскольку я еще не поставил двери, они входят, как к себе в квартиру, даже не поздоровавшись со мной. Осматривают дом и двор цепким и стремительным взглядом мангуста, прикидывают количество мешков с цементом, труб и железных решеток. За считанные секунды успевают с точностью оценить объем и бюджет ремонта и, заметив мой взгляд, тут же отступают в кусты.

Я не сержусь. Я здесь новичок, а они старожилы. А в таком месте, как это, где всё уже давно утряслось, где деревья уже большие, а тротуары заросли и потрескались, где месть уже отомщена, а вражда и любовь уже улеглись, новый человек — еще и угроза. Его воспоминания и опыт — родом из других мест, и он не знает местного порядка предпочтительности. Такой человек грозит подорвать традиции. Надо в нем разобраться.

Начинают появляться и те люди, что жили в этом доме до меня. Разошелся слух, и они приходят. Проверить, подтвердить, забраковать, удивиться. Пожилой мужчина, старше меня, пришел и попросил разрешения сорвать с дерева один лимон.

— Это мой отец посадил его, а это его инжир. Что с ним случилось? Почему ты не заботишься о нем? Смотри, какие дыры в стволе, он же умрет из-за тебя…

Его пальцы дрожали, глаза переходили от того к этому, губы — от обвинений к воспоминаниям:

— Тех домов тогда не было вообще, а та дорога была проселочной, для телег, и мой отец пешком ходил по ней к перекрестку, потому что автобус не заезжал тогда в деревню. А здесь мой отец залил маленькое корыто из бетона, единственное в деревне, и купал в нем меня и мою сестру. Где оно? Ты его сломал? Кто тебе позволил?

Сказал и ушел.

Появилась также молодая пара. Девушка жила здесь полгода в детстве и сейчас, накануне свадьбы, захотела показать это место избраннику своего сердца — важно, чтобы он знал, что осталось и что исчезло, что было и чего не было.

Молодая женщина, но воспоминания придали ей старушечье выражение.

— Тут были качели, — повела она жениха по исчезнувшим уже приметам. — А здесь мы вешали белье… Здесь было бетонное корыто, мой отец выломал и выбросил его… А этого склада не было, только пустое место между столбами. Здесь мы зимой снимали и чистили сапоги, а она кричала, чтобы мы не заносили грязь… — И вдруг повернулась ко мне: — Ты что, делаешь одну большую комнату вместо маленьких?

— Да, — сказал я.