Читать интересную книгу Карузо - Алексей Булыгин

Уже в первом акте стало очевидным, что он является великим мастером бельканто, тонким знатоком вокала. Карузо обладает непревзойденной техникой дыхания. В его пении нет никаких скачков, никакой шероховатости, музыкальные фразы исполняются с идеальной чистотой. В его пении не найдешь и следа голосового нажима, характерного для итальянских теноров. Он не пользуется грубыми динамическими эффектами, не ищет дешевого успеха в протянутом исполнении отдельных нот.

Возможно, голос Карузо звучит излишне мягко. Даже в те моменты, когда мы хотели бы услышать громовые, грохочущие звуки, он остается все таким же нежным, бархатистым. Создается впечатление одной бесконечно длинной, певучей мелодии, возникают ассоциации с зеркальной поверхностью огромного водного пространства, от долгого любования которым становится в конце концов скучновато. Вероятно, это вызвано отсутствием волны, ибо мощность голоса у Карузо не очень велика. Его форте частенько теряется на фоне звучания хора, наша же публика привыкла к громовому пению, к мощным фортиссимо, заглушить которые не в состоянии даже оркестр из ста инструментов. Разочаровало ее также отсутствие в карузовском вокале тех протяжных, крикливых звуков, которые обычно срывают в нашем театре шквал аплодисментов. Поскольку публика обманулась в своих ожиданиях, она не обратила внимания на все остальное: на ровное пластическое пение, на убедительную и толковую трактовку роли, выдававшие в Карузо не только интеллигентного певца, но и умного актера.

И второй раз опускался занавес в гробовой тишине… Публика оживилась только после сцены у Нила и шесть раз вызывала к рампе мастера, который мрачно и грустно кланялся зрителям. После спектакля зрители покидали театр в плохом настроении, с ощущением, будто их надули. Основание для разочарования, вообще говоря, имело место и было мотивировано. Карузо, безусловно, большой артист, может быть, даже более великий, чем мы его сегодня видели. Но всеобщий интерес был настолько подогрет массой рекламных объявлений и непомерно высокими ценами на билеты, что благодатная почва для провала была надежно подготовлена…»[237]

В других газетах можно найти подтверждение того факта, что после исполнения «Celeste Aida» не последовало не то что оваций, которыми обычно сопровождался этот номер, но даже обычных аплодисментов. Это был вызов, который, конечно, задел Карузо. Он приложил все силы и в конце концов сумел добиться некоторого успеха — правда, только во второй половине оперы[238]. Эмиль Леднер в книге о Карузо признается, что тенор действительно был не в лучшей вокальной форме, неважно себя чувствовал и хотел лишь одного — поскорее вернуться в гостиницу и уехать в милую сердцу Вену.

В Вене, где еще недавно Карузо испытал невероятный триумф, были крайне удивлены известиями из Будапешта. Когда тенор прибыл в город, репортеры попросили прокомментировать его неудачу в «Аиде». Тем более слухи о ней приобретали все более фантастический характер. Газета «Дейли телеграф» писала, что «певец был болен и публика была глубоко разочарована; в течение двух актов тенор не получил ни одного хлопка. В конце оперы, когда аплодисменты все же раздались, господин Карузо отказался выйти на сцену. Придя в гримерную, он разрыдался и сказал, что никогда не испытывал ничего подобного»[239]. Карузо счел необходимым внести ясность в этот вопрос.

— То, что пишут будапештские газеты, абсолютная ложь и клевета. Одни говорят, что я был болен, другие — что я находился под действием морфия. В этом нет ни слова правды. Я пел так же, как и пою всегда, может быть, даже лучше. Если публика, как говорят газеты, была разочарована, так это, на мой взгляд, исключительно из-за очень высоких цен на билеты. Из этого всего можно сделать только один вывод: билет стоимостью 16 фунтов [80 долларов] — слишком дорогой для Будапешта[240].

Справедливости ради следует признать, что билет такой стоимости был в то время предельно дорогим и для самых крупных театров мира, не то что для Будапешта… Но в приватной беседе с Леднером Карузо согласился с импресарио, что, действительно, выбор оперы для дебюта в Будапеште был не слишком удачным.

Возможно, выступление в Будапеште было самым неудачным в карьере Карузо. Но, по счастью, это был лишь случайный эпизод. Все последующие спектакли европейского турне прошли блестяще, а некоторые с грандиозным триумфом, и в конце концов Карузо перестал переживать по поводу скандала в Венгрии.

После Вены, где Карузо спел в «Аиде» под управлением великого Густава Малера, в октябре — начале ноября 1907 года он выступил в Лейпциге, Гамбурге, Берлине и Франкфурте. Эмиль Леднер вспоминал берлинскую «Аиду», в которой Карузо пел вместе с Эммой Дестинн: «Он спел „Celeste Aida“ настолько блестяще, что аплодисменты остановили весь ход оперы. Но настоящим событием стал третий акт. Его Радамес достиг такого великолепия, что счастливцы, побывавшие на спектакле, не забудут этот день до конца жизни. В большом дуэте оба певца исторгали звуки неземной красоты. Это было воплощение совершенства, уникальный и беспрецедентный случай. То, что произошло с публикой по окончании дуэта, нельзя назвать аплодисментами — это был рев восторга! В зале хлопали, вопили, стучали ногами… Но и это всего лишь было репетицией того, что последовало по окончании акта. В течение долгих лет я наблюдал многие триумфы Карузо. Но ни один из них не был таким, как в той берлинской „Аиде“…»[241]

Тринадцатого ноября 1907 года на лайнере «Океаник» Карузо в компании оперных знаменитостей, среди которых были Джеральдина Фаррар, Антонио Скотти и Риккардо Страччари, прибыл в Нью-Йорк. У причала собралась огромная толпа — многие пришли поглазеть на возможный скандал. Ведь в некоторых газетах высказывалось предположение, что после инцидента в обезьяннике и штрафа (в 10 долларов!) тенора вообще могут не пустить в Америку! Разумеется, это был всего лишь слух. Тем не менее репортеры не преминули вновь задать вопросы о злосчастном происшествии, на что Карузо вежливо, но твердо ответил, что не желает больше обсуждать эту тему. С негодованием он добавил:

— Нигде в мире, кроме Америки, артистов не травмируют раздуванием подобных пустяковых эпизодов!..[242]

Репортеры и коллеги были удивлены также изменением имиджа тенора — он сбрил усы и сделал новую прическу.

Вскоре после открытия сезона Карузо навестил его старый друг — Адам Дидур. Польский бас вспоминал об одном эпизоде, имевшем место в ноябре 1907 года, после восьми лет, прошедших с периода их совместных выступлений в Буэнос-Айресе: «Это было, когда мне впервые предложили ангажемент в нью-йоркской труппе „Манхэттен-оперы“. Когда я навестил Энрико, он очень обрадовался и пригласил на свое выступление в „Аиде“ в „Метрополитен-оперу“. В антракте я зашел к нему в артистическую и удивился, увидев его с сигаретой во рту.

— Ты куришь? — неосторожно спросил я.

Карузо нахмурился, подозрительно взглянул на меня и ответил явно недоброжелательно:

— Я никому не позволяю обсуждать, курю я или нет. Не позволю и тебе.

После спектакля мы вместе с несколькими друзьями Энрико поджидали его у выхода, после чего отправились в неаполитанский ресторан „Даль Пеццо“, где Карузо ежедневно столовался. Он никогда никого не приглашал с собой, но, если кто-нибудь оказывался рядом, всегда за всех платил. Таков был установленный им ритуал. По дороге он взял меня под руку, подождал, пока все немного отдалились, и, понизив голос, спросил:

— Почему ты спрашивал о сигаретах? Ты что, отметил в моем голосе какие-то неблагоприятные перемены?

— Да, Энрико, — искренне ответил я. — Это, действительно, уже не тот голос, который был в эпоху Буэнос-Айреса, когда ты еще не курил. Ты должен избавиться от этой привычки.

— Я не могу отказаться от сигарет, даже если это приведет к потере голоса. Впрочем, я уже человек достаточно богатый…»[243]

По иронии судьбы, в последующие годы польский бас и сам пристрастился к табаку, став заядлым курильщиком…

С художественной точки зрения текущий сезон Карузо не пугал. Он чувствовал себя в хорошей форме, выступал в знакомом репертуаре. Однако в его личной жизни все было непросто. Энрико и Ада находились на расстоянии четырех тысяч миль друг от друга, и каждый из них переносил разлуку по-своему. Карузо вел беззаботную жизнь холостяка, не сомневаясь, что на родине у него надежный тыл, обожаемые дети и верная, пусть и несколько взбалмошная жена. Однако он явно недооценивал степень протеста, который зрел в душе Ады. Она все меньше желала безропотно терпеть измены своего спутника жизни, которые следовали одна за другой и о которых ей, конечно, быстро становилось известно.

Газеты следили за каждым появлением «в свете» легендарного тенора, обсуждали любой его шаг и все знакомства. Так, в прессе сообщалось, что в начале 1908 года на утренний спектакль в театр «Гарден» пожаловали Карузо и Лина Кавальери. Несмотря на то что оба они выступали на сцене довольно часто и постоянно общались вне сцены, отношения их были платоническими. Энрико предпочитал полных женщин, на осиную талию Кавальери смотрел без особого восхищения и относился к певице, скорее, как к прелестному и талантливому ребенку.