Читать интересную книгу Хроника пикирующего времени - Александр Проханов

Именно читая эти тексты как книгу — подряд, страница за страницей, отслеживая авторские непреднамеренные повторы и сознательные рефрены — начинаешь понимать строгие философские критерии скандалезных прохановских оценок, адресованных текущим событиям. Патриот до мозга костей, «красно‑коричневый» фанатик, ненавистник олигархов, враг новой русской буржуазии, обличитель властей, предавших интересы страны, упертый консерватор‑националист, поклонник Сталина и Саддама и т. д., и т. п. (Проханов не боится подставляться, фрондируя своей одиозностью и словно дразня либерального читателя) — на самом деле является потаенным мыслителем‑космистом, наследующим русским любомудрам. И кажется, что броские, страстные, злые, провоцирующие, порой зовущие к топору и пугающие народной революцией передовицы, в которых достается не только идейным врагам, но и явным единомышленникам (а их со временем остается все меньше) — это способ уберечь от чужих свою внутреннюю сакральную идею, которую сможет уловить за едреной газетной риторикой лишь самая чуткая и понимающая часть аудитории.

Про свою философию «красного смысла», которая и превращает сборник статей в единую книгу, Проханов в самом деле говорит главным образом вскользь, хоть эта тема подспудно присутствует чуть ли не в каждом его тексте, даже коли тот максимально привязан к актуальным политическим событиям или посвящен «разборкам» с оппонентами. Только раз, под Пасху 2004 года, он разражается настоящим манифестом, не боясь поведать на газетных страницах о том, как играл в футбол человеческими черепами и видел ангела на берегу Оки. Проханов признается в любви к философу Федорову и заявляет о том, что главным назначением СССР было воплощение мечты о «воскрешении отцов». И вот тут‑то передовицы окончательно складываются в единый текст‑послание.

Все проклятия в адрес Ельцина, Путина, Березовского, Сванидзе, Немцова кажутся лишь поводом рассказать, в чем смысл «русской цивилизации», в чем задача «четвертой русской революции» и какого именно Лидера‑мессию ждет страна. Публицист превращается в религиозного мистика, а политические анализы — в философическую Утопию. В России у этой метаморфозы не существует газетных аналогов любой политической ориентации. Проханов‑журналист — уникален.

Но его высокая, слишком высокая идея об Империи, в которой слились бы извечные противоположности — «красное» и «белое», славянское язычество, русское православие и советский коммунизм, власть и народ, машина и человек, дух и плоть — и все во имя преодоления смерти и наступления Вселенской Пасхи (подробнее — в книге, которая перед вами) есть в самом деле всего лишь утопия, комичная и несвоевременная на обывательский взгляд. Это эстетическое построение писателя Проханова, по человеческой страстности приложенное к реальной жизни Прохановым‑политиком. Но отстраненная эстетика плохо уживается с приземленной политикой, оттого на газетных страницах и появляются отчаянные и нелепые панегирики Советскому Союзу, Сталину и Лукашенко. В кашеобразных списках национальных героев Пушкин как символ русской литературы соседствует с Шолоховым, а Серафим Саровский как носитель мистического опыта — с Гагариным.

Но, читатель, отнесись к этим текстам не как к колонке в газете, выдающей невменяемость ее главного редактора, а как к факту искусства, которое изначально невменяемо. Искусство всегда избыточно, нелогично, оно презирает и нарушает законы здравого смысла. Оно перверсивно и, главное, дисфункционально. Таковы и прохановские тексты, только кажущиеся политическими передовицами. Это литература, полная неподдельного внутреннего напряжения, дышащая жарким духом тотального неприятия реальности, проникнутая утопической волей сопротивления истории и отважно созидающая историю параллельную — Небесную, Красную, Имперскую, Космическую, Русскую (не путать с Россией реальной). Устремленная в туманное и фантастическое будущее философия Проханова, как и философия его символических учителей Федорова, Циолковского, Чижевского и Вернадского, оперирует внеземными категориями, обращается к вечности и неприменима в качестве практического пособия по устройству грешной жизни здесь и теперь. Потому передовицы газеты «Завтра», которые сам автор считает взрывоопасными снарядами, на самом деле безобидны. В этом их практический трагизм и в этом их утопическая красота совершенного в своей бесполезности артефакта. Достойного прежде всего эстетического осмысления.

Но кто осмелится осмыслить страстного и грозного Проханова? Кто сможет вступить в художественную схватку с бряцающим острыми фразами артистическим титаном? Только тот, кто сам склонен к запредельному эмоциональному переживанию и кто готов публично перемешать искусство и жизнь.

«Хронику» Проханова иллюстрирует (вернее, сопровождает параллельным графическим рядом) московский художник Алексей Каллима — восходящая звезда на столичной сцене актуального искусства, основатель нонпрофитной подвальной галереи «Франция», специализирующейся на выставках‑экспериментах, член левацкой молодежной группы «Радек». Это эстетический антипод Проханова, любящего «великого красноярского художника Поздеева», что «воспел Сибирь как страну божественного равновесия и величия», и ненавидящего галериста Марата Гельмана, «автора художественно‑мистических акций, разрушающих традиционные формы русского сознания». Именно в «Галерее М. Гельмана» прошла недавно персональная выставка Каллимы. Однако даже не это главный факт, разводящий писателя и художника по разные стороны баррикады. Они могут быть оппонентами не только в сфере искусства, но и в сфере политической.

Проханов — певец Империи, желающий восстановить СССР в прежних границах и выступающий против любых форм сепаратизма, автор множества статей, направленных против чеченских вооруженных формирований (впрочем, Проханов позволяет себе порой восхищаться «гордым, отважным, пламенным, одухотворенным народом») и славящих победы русской армии во время чеченской кампании. «Лукавые политики не устают внушать, что Чечня — не Россия, Чечня не может почитаться русским человеком за Родину… Русскому народу ежедневно и ежечасно впрыскивают в кровь дурманы, дабы он забыл свою Великую Праматерь Империю», — писал он в передовице, посвященной гибели «российского государственника» президента Кадырова.

Так вот Каллима — русский (!) человек, почитающий Чечню за родину, но оттого страстно желающий ей свободы и искренно ненавидящий российских оккупантов‑«империалистов». Беженец из родного Грозного и свидетель его штурма, он, живя в Москве, теперь идентифицирует себя именно с чеченцем, отрастил бороду ваххабита, изучает ислам и в своих рисунках и инсталляциях постоянно обращается к теме чеченской войны.

В сборнике Проханова немало текстов, ей посвященных.

Потому в качестве графического оформления и выбраны рисунки углем Алексея Каллимы, на которых запечатлены сцены сражений в горах, штурм площади Минутка, взрывы в Москве, захват «Норд‑Оста» и другие узнаваемые, увы, эпизоды.

Каллиме, работавшему с фотографиями, удалось тем не менее добиться виртуозного эффекта непосредственных зарисовок на месте. Его нервная, инстантивная и лаконичная баталистика не скрывает эмоционального отношения автора к изображаемому — здесь почти нет поверженных чеченцев, зато есть грозные русские победители, похожие на хищных псов. Рисунки, имитирующие традиционный жизнеподобный фотореализм, на самом деле являются авторским свидетельством‑высказыванием, законно субъективным и могущим вызывать несогласие и неприязнь, равные несогласию и неприязни к «имперским» статьям Проханова. Но, по абсолютно прохановскому рецепту «соединив несоединимое», книга взаимоуравнивает тексты и рисунки, достигая того паритета, которого не могут достичь воюющие стороны в самой Чеченской Республике‑Ичкерии. Искусству удается то, что не получается в реальности.

Тем более что авторы‑оппоненты в самом деле остаются все‑таки в пространстве искусства. И утопические ламентации — филиппики Проханова, и бесконечный перформанс — жизнь Каллимы по причине своей отчаянной избыточности и однозначного радикализма переходят в разряд феноменов эстетических, канализируя экзистенциальную энергию в надежное и безопасное русло. То русло художественного творчества и есть искомый — хоть и трудно находимый — третий путь у любой политической развилки.

Скажете, что политика и искусство вообще несовместны? Но искусство не может быть свободным от общества и высоколобо чураться социальных проблем. У него есть удивительная способность их остранять, придавая новое — возвышенное — измерение презренному и страшному. Ну а способность критика, наоборот, увидеть в презренном и страшном искусство.