Читать интересную книгу Грани русского раскола - Александр Пыжиков

Помимо поисков сочувствия и помощи в правительственных кругах некоторые крупные московские фабрикаты предприняли неожиданный шаг. Они решили встретиться с идейным вдохновителем ненавистной им политики С.В. Зубатовым, чтобы в открытом разговоре выяснить позицию своего недруга. События, связанные с этой встречей, довольно запутанны. По свидетельству самого С.В. Зубатова, о встрече его попросил один из сослуживцев, сказавший, что не мешало бы развеять сомнения по поводу проводимой политики и еще раз уточнить некоторые акценты[758]. Непосредственным организатором встречи стал некто К.С. Красильников; когда-то он служил в издании «Русское обозрение», собственником какого-либо производства никогда не был, в течение некоторого времени состоял управляющим у фабриканта средней руки[759]. 26 июля 1902 года Красильников привел начальника московского охранного отделения в известный ресторан Тестова, где в самом большом зале его ожидали семеро представителей делового мира Москвы: В.В. Якунчиков, С.Т. Морозов, В.Г. Сапожников, С.С. Корзинкин, Н.И. Прохоров, С.И. Четвериков, К.А. Ясюнинский. Представление о состоявшемся разговоре мы можем составить благодаря записке, составленной по итогам встречи купеческой стороной. С.В. Зубатов вновь назвал фабричную инспекцию анахронизмом, давно утратившим доверие у рабочих; потому-то, сказал он, полиция и вынуждена принимать на себя часть ее функций; в конечном счете это делается для легализации рабочего движения в форме профессиональных объединений, с которыми необходимо обсуждать весь ход производственной жизни. Промышленники не согласились с Зубатовым, заявив, что если вместо фабричных инспекторов полиция будет присылать на предприятия каких-то непонятных личностей, называющих себя уполномоченными, то ничего путного из этого не выйдет. В случае продолжения такой практики они пригрозили закрыть фабрики и распустить рабочих, предоставив полиции самой о них заботиться[760].

Вообще, эта встреча не принесла, да и не могла принести ничего нового: судя по всему, стороны не собирались слушать друг друга. Однако записка по результатам встречи, подготовленная в откровенно невыигрышных для начальника московской охранки тонах, оказалась не где-нибудь, а в руках С.Ю. Витте. Министр финансов не замедлил переадресовать ее руководству МВД, сопроводив своими пояснениями:

«Ознакомившись с этими соображениями, я совершенно затрудняюсь отдать себе отчет о тех последствиях, кои могут иметь место на деле, если предложения начальника московского охранного отделения будут осуществлены. Не в состоянии предусмотреть результаты проектируемых мер, я не могу, тем не менее, не высказать ныне же опасений за возможность возникновения крупных недоразумений на фабриках и заводах г. Москвы»[761].

Очевидно, что истинная подоплека ситуации состояла в соперничестве двух ключевых министров, чьи отношения, как известно, были отягощены всевозможными интригами[762]. В данном случае С.Ю. Витте выставил подчиненного В.К. Плеве в невыгодном свете, объявив инициативу полиции несостоятельной. Современники тех событий не сомневались, что это удалось благодаря московским промышленникам, заявившим о вреде зубатовской политики. Как утверждал Л.А. Тихомиров, злополучную записку составил К.С. Красильников, выставлявший себя победителем «зубатовщины», а доставил ее к С.Ю. Витте все тот же обиженный Ю.П. Гужон[763]. Кстати, этот эпизод действительно вызвал закат политики полицейского социализма. Интересно, что спустя некоторое время С.В. Зубатов имел другую личную встречу с одним из лидеров купечества, С.Т. Морозовым – по просьбе последнего. Морозов высказал соображение, что дело, задуманное Зубатовым, не имеет больших перспектив, так как полностью завязано на его незаурядную личность. В этом и кроется главный недостаток предложенной инициативы: без своего автора система долго не просуществует[764]. Так оно, собственно, и произошло. Вскоре С.В. Зубатова под предлогом повышения перевели из Москвы в Петербург, а затем убрали подальше – во Владимир.

Судьба рабочих обществ оказалась в руках могущественного С.Ю. Витте. Тот «творчески» распорядился доставшимся ему наследством. Осознавая, что потребность в организации рабочих масс для обсуждения текущих дел действительно велика, Министр финансов решил идти законодательным путем. Структуры департамента полиции устранялись от вмешательства в фабрично-заводскую сферу; на предприятиях вводился институт уполномоченных, именуемых старостами, для информирования администрации и иных должностных лиц о нуждах рабочих; через них же доводились до коллективов распоряжения и разъяснения начальства. По мнению С.Ю. Витте, предлагаемая инициатива не являлась новшеством, но лишь узаконивала существующее положение дел. Отсутствие законодательной санкции приводило к стихийному развитию рабочего представительства или к анархии. С появлением же старост возник легальный способ информирования всех заинтересованных сторон о производственной жизни[765]. Правда, хотя уполномоченные и объявлялись выборными, их самостоятельность была крайне невелика: кандидатов в старосты утверждала та же администрация, а при неудовлетворительном исполнении обязанностей староста мог быть отстранен решением губернатора[766]. Но даже эти расчеты С.Ю. Витте не оправдались. Закон, по сути имитирующий рабочее представительство, не встретил сочувствия у фабрикантов: они отказывались иметь на своих предприятиях старост и упоминать их в расчетных книжках[767]. После отставки С.Ю. Витте с поста Министра финансов в августе 1903 года В.К. Плеве дал новое дыхание полицейским инициативам в рабочем вопросе. На этот раз уже в Петербурге учреждались собрания фабрично-заводских рабочих, во главе которых оказался священник Гапон, получивший известность после событий января 1905 года.

Говоря о зубатовщине, необходимо отметить еще одну важную ее черту, на которую сегодня почти не обращают внимания. Речь идет о религиозной составляющей, а точнее, о направленности этого политического курса против старообрядческой купеческой группы – сердцевины московского промышленного мира. Общее ухудшение позиций московской буржуазии в конце XIX столетия сказалось и на религиозном климате. Разработка полицейских подходов в рабочем вопросе была тесно связана с возобновлением жесткого отношения к расколу. Терпимость предыдущих лет – эпохи Александра III – довольно быстро уходила в прошлое. Это выразилось в том, что фабрикантов из староверов, с их «фирменным», исконно русским лицом, власти перестали рассматривать в качестве подлинных представителей народа. К ним снова приклеили подзабытый ярлык – «австрийцы»: как известно, большая часть крупного купечества принадлежала к поповскому белокриницкому согласию, учрежденному в Австрийской империи в 1846 году. И власти задались закономерным вопросом: на каком основании они осмеливаются объявлять себя истинно православными? В рамках «зубатовщины» воздействие на раскол было дифференцированным. Уточним, что именно староверческим низам, блуждавшим, по убеждению властей в духовных потемках, предназначалась полицейская поддержка в противостоянии с хозяевами-кровопийцами. На нейтрализации религиозного дурмана, который якобы из корыстных побуждений напускали владельцы предприятий, концентрировались и заботы господствующей церкви. Для улучшения нравственной атмосферы синод требовал от Министерства финансов беспрепятственного допуска приходских священников господствующей церкви на те предприятия, где «хозяева и управляющие принадлежат расколу»[768]. Духовенство принимало активное участие в собраниях рабочих-старообрядцев; например, для собеседований с ткачами выделялись аудитории на тысячу человек, для них открывались приходские школы миссионерских братств и т.д.[769] Инициаторы этих мер ратовали за укрепление подлинно нравственных начал, сила которых, как демонстрируют «наши старообрядцы... без всякого сравнения могущественнее силы каких-нибудь промышленных олигархий»[770].

С представителями раскольничьего капитала велись совсем не духовно-просветительские обсуждения. Вспомним уже упомянутую встречу С.В. Зубатова с московскими воротилами в 1902 году (и заметим, что они – все семеро – были староверами). Кстати, уже с конца XIX века московские власти возобновили наблюдение за видными раскольниками-фабрикантами[771]. Все это заметно усиливало дискомфорт купеческой элиты. Ее представители – обладатели многомиллионных капиталов – рассчитывали на соответствующее отношение к себе со стороны властей. И не смотря на приверженность старой вере, они совсем не желали довольствоваться второсортным положением в обществе. Однако, на смену конфессиональной толерантности, правительство подвергло серьезному давлению рогожскую иерархию, расцветшую к середине 1890-х годов. Как известно, она полностью контролировалась прихожанами-толстосумами. Порядки первой половины столетия, когда иерархи поповства имели определяющий голос в решении не только религиозных, но и коммерческих дел (как, например, известный И. Ястребов), канули в лету. В течение пореформенного периода поставленные епископы и священники фактически находились на содержании крупного купечества, заправлявшего делами согласия. Но теперь власти решили положить конец австрийской или белокриницкой иерархии. Развенчать самозванцев вызвались по-настоящему, подлинно русские люди: обер-прокурор синода К.П. Победоносцев и Московский генерал-губернатор великий князь Сергей Александрович. В феврале 1900 года они собрали специальное совещание с участием Министров внутренних дел и юстиции. К.П. Победоносцев развил опасения, что расцвет раскольничьей иерархии рано или поздно приведет к учреждению на Рогожском кладбище своего патриарха. А это уже чревато для государства и господствующей церкви невиданными раздорами, последствия которых трудно спрогнозировать[772]. В результате совещание потребовало от поповцев подписаться под тем, что они обязуются впредь не именоваться архиерейскими титулами, не совершать недозволенных им законом служений и действий, позволенных лишь иерархам православной церкви[773]. Те, кто отказались дать требуемые властями обязательства, подверглись административной высылке. Даже архиепископ московский и всея Руси Иоанн (И. Картушев) вплоть до 1905 года был вынужден проживать то в Тульской, то во Владимирской губернии.