Читать интересную книгу Могикане Парижа - Александр Дюма

В другой раз крестьянка, рубя дрова в медонском лесу, нашла шестимесячного мальчика, который кричал и плакал, лежа на сухих листьях. Она взяла мальчика на руки, отнесла в Ванвр и показала его возмущенным жителям. Несчастного покинутого ребенка отнесли в мэрию, которая должна была бы быть естественным убежищем, отчим домом для таких сирот; но мэр отвечал, что на попечение общины уже много детей, и тогда толпа решила нести его к Жерару. «К честному г-ну Жерару! К добродетельному г-ну Жерару!» И толпа бросилась к дому филантропа, предшествуемая криком: «Ребенок! Ребенок!» Жерар гулял в саду, когда услыхал этот крик; при приближении шума он догадался, что толпа бежит к нему; но без сомнений, эти слова: «Ребенок! Ребенок!» – произвели на него болезненное впечатление, потому что толпа нашла его сидящим на скамейке в саду, бледного, дрожащего. Однако когда он узнал, что это был ребенок шести месяцев, его обыкновенная доброта, которая на минуту уступила место странному ужасу, вернулась опять. Он послал нанять кормилицу, условился с ней о цене и объявил, чтобы более не заботились об участи этого маленького несчастного существа, потому что он сам будет заботиться о нем; только он желал бы, чтобы ребенок воспитывался вдали от него, потому что потеря его двух дорогих питомцев оставила в его сердце такую рану, что один вид ребенка непременно заставил бы ее открыться вновь. Кормилица унесла ребенка, о содержании которого с тех пор заботился Жерар.

Целый край должен был поставить ему статую, потому что целый край был обязан ему хоть чем-нибудь: община была обязана ему фонтаном на площади; огородники были обязаны проселочной дорогой, о которой они просили двадцать лет; церковь – священными сосудами и хорошей картиной; крестьяне были обязаны ему тремя или четырьмя домами, выстроенными за его счет после пожара; главная улица деревни была вымощена заново тоже за его счет.

И все это не считая того, что крестьяне были обязаны ему по мелочам.

Одним словом, Жерар был хорошим человеком и по Евангелию, и по мнению общества: он исполнял повеления Бога и церкви с усердием, достойным удивления. Деревня обожала его, и благодарность, которую она высказывала относительно своего благодетеля, напоминала собачью привязанность; вследствие этого его охраняли как члена королевской фамилии, да и член королевской фамилии был бы принят не более благосклонно, если бы он не разделял этого почитания крестьян.

Все эти сведения о добродетели Жерара отец Доми ник узнал от крестьян, встретивших его на пути к Ванвру и проводивших до цели следования, видел он и скорбь на лицах крестьян, горсткой стоявших у своих дверей или на улицах, точно во время народного бедствия.

Видя это общее отчаяние, брат Доминик спросил одного из своих проводников, какая болезнь влекла г-на Жерара к могиле.

– Воспаление в груди, – отвечал тот, к которому он обратился.

– Да, – сказал другой, – и смерть будет благодеянием для несчастного человека, так он мучается.

И, перебивая друг друга, крестьяне рассказали Доминику, что две недели тому назад Жерар, проходя по парку, услыхал крики о помощи, раздавшиеся со сто роны большого бассейна. Он быстро направился в ту сторону. Двое или трое детей стояли на берегу бассейна, призывая на помощь и не смея помочь сами одному из своих товарищей, упавшему в воду. Ребенок нагнулся, чтобы притянуть к себе бумажную лодку, отплывшую от берега, потерял равновесие и упал в воду. Жерар бежал изо всех сил, лоб его был весь в поту, но, не смотря на это, он, не колеблясь ни минуты, бросился в воду, чтобы вытащить ребенка. И действительно, он вынес его невредимого на берег, но зато сам, бледный, измокший, дрожащий с головы до ног, вернулся домой в жалком виде, и, хотя переменил платье, велел развести огонь и немедленно лег в хорошо нагретую постель, в тот же день с ним сделалась лихорадка, которая не оставляет его с тех пор.

Утром хирург Пиллоу сказал, что он не отвечает за жизнь своего больного и со всеми предосторожностями объявил Жерару, что если он хочет сделать какие-нибудь распоряжения, то ему остается для этого немного времени.

Жерар, который, вероятно, не считал себя настолько больным, потерял сознание при этом известии, – которое, однако, для такого святого человека, как он, должно было быть менее страшно, чем для других, – а придя в себя, немедленно потребовал священника.

Бегали к священнику в Медон, но, как знают уже наши читатели, медонский священник понес дары в соседнюю деревню.

Тогда умирающему сказали, что вместо медонского священника он может обратиться к чужому священнику, который находится в деревне, призванный смертью одного из своих друзей. Жерар сейчас же послал своего лакея за аббатом Домиником. Нам уже известно, как доминиканец оставил изголовье мертвого, чтобы идти к изголовью умирающего.

Священник был глубоко тронут рассказами о прекрасных качествах Жерара; он прибавил шагу и шел к умирающему со словами утешения и руками, сложенными для благословения.

Ему не пришлось разыскивать нужный дом: когда жители Ванвра увидели его, все руки протянулись по направлению к дому Жерара.

– О, господин аббат, – шептали старые женщины, – вы услышите святую исповедь и можете заранее дать отпущение грехов доброму г-ну Жерару.

Отец Доминик поклонился всей этой толпе, среди ко торой он нашел ту редкую добродетель, которую зовут благодарностью, и вошел в указанный дом, дверь которого, как дверь церкви, оставалась открытой целый день и могла бы остаться открытой целую ночь. Он быстро поднялся по лестнице, которая вела в комнату Жерара. На последней ступени нашел лакея, который приходил за ним в Медон и который побежал объявить своему господину о скором приходе священника.

Но это известие, которое успокоило бы всякого другого, казалось, увеличило волнение святого человека: он испускал такие вздохи, что испугал своего лакея, и тот вместо того, чтобы оставаться в комнате своего хозяина вместе с сиделкой, притихшей в большом мягком кресле, ушел ждать доминиканца на лестнице.

Священник вошел в комнату.

XII. Исповедь

– Сударь, – сказал лакей, – вот господин аббат, которого вы ждете.

Умирающий сделал резкое движение, как бы вздрогнул всем телом, и болезненно простонал. Затем глухим голосом проговорил:

– Пусть войдет.

Отец Доминик подошел, и его взгляд с участием обратился в глубину алькова.

Чувство, которое он испытывал к человеку, призвавшему его, после всего, что он о нем слышал, было удивление, смешанное с благоговением. Как ни молод был аббат Доминик, он видел уже столько дурных людей, что был глубоко тронут, видя доброго человека.

Но вдруг он вздрогнул: так это лицо не было похоже на то, которое он думал увидеть.

– Марианна, – произнес больной, обращаясь к сиделке.

Марианна встала, утомленная бесонницей и в то же время исполненная сострадания, подошла к постели.

– Как вы чувствуете себя, мой добрый господин? – спросила она.

– Худ о, очень худо, Марианна! Дайте мне пить и оставьте меня с этим господином.

Сиделка подала Жерару чашку с питьем, теплоту которого поддерживала при помощи лампочки. Он отпил немного, потом упал на подушки, видимо, измученный сделанным усилием.

– Благодарю, Марианна, благодарю, – сказал Жерар, отводя руку сиделки. – Отпустите занавеси и оставь те нас… Мне больно от света.

Марианна опустила занавеси, и в комнате сделалось темно, ее освещал только слабый свет ночника.

В короткий промежуток времени, прошедший с момента прихода в комнату и до мгновения, когда занавеси скрыли от него лицо больного, молодой священник пристально смотрел на это лицо, которое далеко не походило на то, которое он предполагал встретить, как мы уже сказали.

Это был человек пятидесяти или почти шестидесяти лет, с низким, узким лбом и лысым черепом; маленькие, ввалившиеся глаза тускло-серого цвета скрывались по временам за красными мигающими веками; густые седеющие брови, некоторые волоски которых торчали, как щетина, срослись вместе и образовали над глазами высокий свод; нос сгорбленный, тонкий, острый, рот большой с тонкими бледными губами. Все это делало больного скорее похожим на ястреба, чем на человека.

Как бы болезнь не изменила лицо умирающего, его все-таки можно было легко воспроизвести в воображении и представить себе в здоровом состоянии. Аббат Доминик был поражен той – если можно так выразиться – животностью, хищностью, даже низменностью, которые выражал общий вид этой физиономии.

Конечно, он был не безобразнее других; но его безобразие было его собственное, личное, как говорится, sui genezis. Оно выражало в эту минуту ужас самым отталкивающим образом.

Вид умирающего всегда трогателен и направляет мысли к Богу. Но вид этого человека, хотя чувствовалось, что он близок к агонии, к могиле, вместо того, чтобы возбуждать участие, возбуждал в монахе только непреодолимое отвращение.