Не старайся, не надо, меня ты не вправе судить,
Не любима, так что ж, знаю милой насильно не стать.
Мне себя бы теперь воскресить, полюбить и простить,
По деталькам, по файлам разбитую душу собрать.
Я любовь упакую в коробку, как ценный презент,
Перевью её лентой и яркий цветок приколю.
Буду верить, что всё же настанет счастливый момент,
И кому‑то родному её я навек подарю.
(автор: Марина Яныкина)
Они втроем — Баал, Канн и Рен — сидели на бревне по другую сторону костра. Майкл расположился на ее бревне. Приклеился к ней взглядом, когда Райна вышла на поляну, подвинулся, когда села рядом. Не тормошил, пока молчала.
— Магия хочет, чтобы я рассказала, так?
— Да, — подтвердил он и кивнул.
Ее голос звучал глухо, глаза сделались безжизненными — теперь они слепо смотрели на костер. Тишина, треск поленьев — время от времени со свистом испарялась с сырых бревен влага. Все хранили тишину.
— Мы идем на озеро, потому что я убила человека, — начала Райна, и вокруг вдруг сделалось так тихо, как никогда. И хоть говорила она негромко, каждый слышал не только ее голос, но и звук прерывающегося дыхания. Стук ее сердца. — Я убила его, да. Убила. Потому что любила… его.
И она вдруг подняла голову, посмотрела прямо на Канна, а тот, если бы не сидел на бревне, отшатнулся бы.
Ей было наплевать.
— Я любила Аарона с того самого момента, как встретила. Нет, вру, — горькая улыбка и позволяющее не рассыпаться на части напускное равнодушие в глазах, — когда я его только встретила, я его прострелила. А он меня обрил. Но это не важно…
Теперь она смотрела не в костер, а туда, где кончался лес и подступали к самой равнине высоченные черные горы.
— Может ли быть что‑то хуже неразделенной любви? Не думаю, — она не спрашивала — говорила сама с собой. — Когда любишь сам — это прекрасно. Когда не любят тебя — это ужасно. Ужасно. Сильно. А он меня не любил.
Наверное, в тот момент выражения на лице Канна каким‑то образом менялись, но Райна на него не смотрела — больше нет.
— Я не подходила ему, я знаю… Была слишком тощей, некрасивой… Или слишком глупой. Или просто чужой — не женщиной в его глазах.
На этот раз улыбка печальная, со слезами на сердце.
— И я пыталась от этой любви уйти. Всяко пыталась — старалась думать о другом, работала сутками напролет, заставляла себя смотреть на других мужчин, но у меня ничего не выходило. Я искала его, как ищут что‑то самое дорогое на свете, но исчезнувшее. Проклинала себя, когда понимала, что перешла с Уровня на Уровень, но не потеряла память. Я теряла ее всю, но только не ту часть, что о нем. Мечтала забыть, но не забывала. И это привело меня туда, где мы есть теперь…
Она обвела слушателей пустым взглядом. Смотрела и никого не видела.
— Но надо ведь по порядку, так? Я буду по порядку… Может, иногда не складно. И про Дору — я действительно ее любила. Она была единственной, кто знала про мою печаль. Единственной. И той, кто посоветовал мне продолжить искать его. И найти. Это она наняла юриста, который повторно просмотрел приговор и нашел в нем лазейку — эти самые слова про озеро, — что они помогут мне избавиться от шрамов…
Ее слушали, затаив дыхание, но Райна ни на кого не смотрела.
— Шрамов, которые я получила при падении. После того, как убила его. Эти шрамы ведь не залечивались… никем и ничем. То и было мне наказанием от Комиссии — они сказали: "Помни". А как не помнить, если каждый раз входишь в ванную и видишь это?
И она вдруг поднялась с бревна и начала расстегивать куртку. Не слышала того, что кто‑то произнес "не надо", — сняла верхнюю одежду, разделась до бюстгальтера и трусов, отвернулась, когда по ее изуродованному телу заскользили чужие взгляды. Удивленные, раздосадованные, полные сочувствия и одновременно ужаса. Ей было все равно — уродка внутри, уродка снаружи.
— Я все это заслужила, да, — двигаясь, как робот, и не переставая говорить, Райна принялась одеваться, — заслужила. Сначала я думала, почему же так несправедлива жизнь? За что? А потом поняла, что все верно… все так и должно было быть, я заслужила. Ведь я сама зашла в тот чат, сама хотела отвлечься, найти того, кто отвлечет. Вот и нашла. Дура. Дура… Я была дурой, знаете?
Она не просила прощения и не искала сочувствия. Не видела ни того, с каким напряжением смотрели на нее молчаливые собеседники, не замечала ни напряженных поз, ни сжатых пальцев, ни заиндевевших лиц. Временно ослепла — находилась не снаружи, но внутри собственной полной болезненных моментов памяти.
— Я уже тогда поняла, что не надо идти на встречу, — как только он написал про "нижнюю", про рабыню. И не хотела, не пошла бы, но он каким‑то образом узнал, где я живу и пообещал прийти. Я не хотела, чтобы домой, я боялась… И пошла в кафе. Думала, смогу уйти оттуда незаметно, скроюсь… Не смогла. Ничего не смогла. Ничего, понимаете? Путалась в собственных мыслях, сама же потом брала трубку, ненавидела его, но не знала, как убежать. А иногда и хотела того, чтобы меня унижали, думала — заслужила.
И она замолкла. Надолго.
Спустя какое‑то время кто‑то осторожно потряс ее за плечо — Майкл?
— Что было дальше, Райна? Расскажи. После того, как ты пришла в кафе?
— После кафе?
Она смотрела на проводника тускло, ровно — глаза сделались темными и почему‑то страшными.
— Он пытался поставить меня на колени в подъезде, хотел, чтобы я отсосала.
Кто‑то изумленно выдохнул; чьи‑то пальцы сжались на бревне до белых костяшек. А она сама вдруг рассмеялась — некрасиво и зло.
— А я не отсосала, представляете? Расшибла ему его же розами все лицо, расцарапала его шипами — я молодец, да? Я тогда была молодец.
И она снова умолкла. А потом заплакала горько, по — старушечьи.
И заговорила вновь.
Она не хотела произносить эти слова, но они сами шли наружу — вываливались изо рта без ее участия, и Райна будто раздвоилась: смотрела на себя со стороны и в то же время не смотрела — пребывала где‑то далеко, за облаками, за небом — там, где уже совсем — совсем не больно. Пусть слушают, пусть знают, ей уже все равно. Ее, кажется, больше нет — осталась только звучащая у костра история.
— …Я сама шла к нему, боялась. Что он придет ко мне и изобьет, что проломит дверь в квартиру, что будет поджидать за углом. Он объяснял мне про своих бывших и про то, что он прав, — что женщина должна вот так подчиняться мужчине. Я не верила. Да, хотела сильного, хотела того, кто мог бы что‑то решить за меня. Но не такого… не так решить.
Да, отвечала на звонки, да, позволяла над собой издеваться. Много раз путалась, не могла ответить на вопрос "зачем", тысячу раз хотела сбежать — не выходило, не хватало сил. Сама не могла понять, нравилось ли ей происходящее — иногда казалось, что да, иногда, что нет, — но Джокер, — а именно этим именем она его назвала, — выполнял свое предназначение — он заставлял ее забыть про неразделенную любовь. Только плохо заставлял. Не так. А еще заставил забыть, что она женщина и достойна уважения, заставил потерять себя, научил бояться, сильно бояться… И ей все время было страшно. Пока не изнасиловал. И тогда решилась…