Провозился больше часа. Пока снял колесо, вынул камеру, нашел дыры, заклеил, собрал и поставил колесо — вот и прошло время. Бинты действительно сильно подмоченные. По-хорошему бы, так и нагибаться за этим гнильем не стоило. Но идет война — авось пригодится. Ведь купить-то негде. Может быть, Оля что и выберет из них, и будет у нас аптечка.
Поехал. Но до Красноармейска так и не дотянул. Снял колесо, вынул камеру — и обмер: она лопнула поперек. Теперь ее только выбросить. Что же делать?
До бригады километров восемнадцать, а то и все двадцать, а время к вечеру. Если бы я был без велосипеда, то часа за четыре дошел бы, а так и к полуночи не доберусь.
Пропади оно все пропадом! И эта дорога, и Сиволобов, и велосипед — встать, бросить все и уйти!..
Надо подниматься и вести в руках его, распроклятого.
А что, если набить покрышку травой? Эта неожиданная мысль так захватила меня, что я тут же принялся рвать траву. Через полчаса покрышка была набита. Ехать тяжело, но все же лучше, чем вести велосипед в руках. Хорошо, хоть заднее колесо держит.
Километра через полтора трава моя в покрышке размолотилась, сбилась в одну сторону, ехать нельзя. Надо сплести из травы толстый жгут метра в полтора и затолкать его в покрышку. Набросился на пырей и ковыль. Крепкие степные травы — они мне послужат. Провозился не меньше часа. Колесо готово. Надо бы передохнуть, но нет времени. Солнце падает к горизонту.
Опять еду. Тяжело, но еду. Проскакиваю Красноармейск. Теперь подъем в гору — километра полтора, а оттуда до бригады рукой подать — километров десять. Солнце уже не видно. Пока не стемнело, надо выбраться на гору, и я, не переводя дыхания, рысью с велосипедом в руках бегу и бегу. Пот в три ручья, майку хоть выжми! Трава перемололась и сыплется трухой из дыр в покрышке. Силы на исходе, вот-вот задохнусь.
Я уже почти на горе, а солнца и след простыл. Нет даже зарева. Такое чувство, словно меня предали.
Небо заволакивают тяжелые грозовые тучи. Темнеет сразу. Через четверть часа и дорогу не различу. Ехать дальше нельзя, порвалась покрышка. К тому же, видно, погнул обод колеса. Еще бы, сколько шпарить без камеры!
Бросаю велосипед и валюсь рядом. Буду лежать вот так, и пропади оно все пропадом!
Хотя бы кто проехал по этой идиотской дороге! Знаю — не проедет, но надеюсь. Дорога в нашу бригаду, по ней ездим только мы.
…Лежи не лежи, а вставать надо. Я только обманывал себя, хотел увести свои мысли от бригады, чтобы не думать о еде. Но это выше моих сил. Ведь до утра умру с голоду. Я уже давно там, в бригаде, у Олиного котла. Вижу, как раскрасневшаяся у огня Оля помешивает густое варево деревянной лопаткой, которую сделал для нее Халим Викулов. А рядом с котлом в чашке лежит половник — «мера нашей жизни», как недавно не то в шутку, не то всерьез сказал Мартынок. Сейчас Оля повернется к обступившим ее ребятам и скажет свое долгожданное: «Готово! Налетай!»
Какой-то кошмар, я уже не могу отвязаться от этой картины. И вдруг осенило: а что, если обмотать обод колеса бинтом, который я подобрал у разбитого блиндажа? Надо же как-то добраться до Олиного котла!
Велосипед шел немного легче. Правда, переднее колесо так прыгало, что руль вырывался из рук. Но ехать можно. Теперь доберусь. Еле различаю дорогу. Припав к рулю, во все глаза смотрю вперед. А если заблужусь? А если волки?
Степь молчала, даже перестали стрекотать кузнечики, оборвался тонкий посвист сусликов и шорох пугливых ящериц. Все замерло в тревожном ожидании. Лишь натужно скрипит и глухо постукивает велосипед. Огоньки волчьих глаз, наверно, уже где-то рядом. Боюсь оглянуться. Жму на педали, рывком поворачиваюсь назад и чувствую, как на лицо падает капля дождя. Потом еще и еще. В спину подтолкнул прохладный ветерок, и вот уже дождинки зашлепали в дорожной пыли.
Ехать даже легче. Мягче стучит переднее колесо, но дождь усиливается, и велосипед мой останавливается. На бинты налипло столько грязи, что колесо плывет.
Разулся, повесил ботинки на раму, взвалил велосипед на плечо. Нет, я дойду, доползу до бригады!
Дождь хлестал теперь не в спину, а сбоку и прямо в лицо. Значит, миновал поворот… Теперь дойду. Дойду назло всем, назло хрычу Сиволобову!
У меня начался бред. Надо передохнуть. Снять с плеча велосипед, но не садиться на землю. Если сяду, не поднимусь. Нужно только опереться на раму.
Повернул лицо от дождя и прямо перед собой, рукой подать, увидел огонек. Ребята включили на стане лампочку. Для меня включили, чтобы видел…
Тюльпаны и война
— Твой сын доучился. Вызывают на педсовет, — встретили меня дома. — Стенку какую-то измазали.
Неделю назад Андрей рассказывал, как два пенсионера во время каникул покрасили стены в школе.
— И главное, все сделали бесплатно, — восхищался он. — Весь ремонт. Шефы дали краску, а они покрасили. Правда, здорово! И ценно так сделали!
Этот случай, видно, и впрямь взволновал ребят. Андрей и его друзья не раз заводили о нем речь, и я подумал: «Вот что может сделать один благородный поступок. Он стоит больше, чем все беседы учителей».
И вот тебе на! Оказывается, я ничегошеньки не понимаю в ребячьей психологии.
…Андрей испуганно молчал. Таким я видел его не часто. Как можно спокойнее спросил:
— Ну рассказывай, как все случилось?
— Я не знаю… Мы потом тут же все вытерли, даже ничего не заметно стало, а нас к директору.
— Давай по порядку, как и чем вы измазали стенку? Ты взрослый, должен отвечать за свои поступки. Рассказывай!
Андрей опустил голову.
— На большой перемене бежали по лестнице. У Сашки была шайба… Начали гонять ее.
— Где, на лестнице?
— Мы шли с шайбой во двор, а Юрка выбил ее из рук. Ну и ногами начали… Мы даже не заметили, а прозвенел звонок, увидели — стенка измазана. Тут пришла завуч, потом наш классный и другие учителя.
Андрей и сам удивился тому, как это в его рассказе все легко и просто произошло, и тут же умолк.
— И что теперь?
— Не знаю…
— Как же так, Андрей? Люди десять дней работали, урывали время от своего отдыха, доброе дело для вас сделали, а вы… Шестеро… Как раз вся ваша компания, и все, наверно, комсомольцы?
Еще раз посмотрел на сына и понял — больше его нельзя распекать, он может тут же заплакать или выбежать из комнаты, а этого он не простит ни себе, ни мне. Замолчал, давая понять, что разговор окончен. Но Андрей не уходил.
— А что будет на педсовете?
— Не знаю. Многое будет зависеть от вас, как вы себя поведете там.
— А как надо?..
— Нужно прямо и честно отвечать за свои поступки. Вы уже не маленькие.
— Я понимаю…
Начинаю догадываться, что он что-то не договаривает.
— Выкладывай начистоту? Что еще натворили?
— Наш класс заставили второй раз дежурить по школе, а мы отказались.
— Почему второй раз?
— Не знаю, говорят, что мы плохо дежурили. Ничего не плохо, нормально. А нас еще на одну неделю дежурить…
— Э-э, так вы, друзья, еще и бунт устроили.
— Никакой не бунт, мы не стали еще раз дежурить. Мы не рыжие…
— Вот и отвечайте педсовету за свои поступки.
Андрей вздохнул, постоял с минуту молча и тихо побрел из комнаты.
Мне попалось несколько статей, где говорилось, что в наших школах все меньше и меньше остается учителей-мужчин. Факт действительно тревожный, но он не то чтобы не взволновал меня, а как-то не взял за живое. Конечно, очень плохо, что наши дети остаются без мужского воспитания. У нас и дома-то ребятами все больше занимаются матери да бабушки. И все же настоящую тревогу почувствовал, лишь придя в школу. Женское царство! Ни одного мужчины! Даже учителя физкультуры и те женщины.
На педсовет из шести вызванных отцов пришли лишь двое. Мы собрались в тесном кабинете директора школы Надежды Петровны — уставшей, и, как мне показалось, сердитой женщины лет пятидесяти. Тоном провинившихся школьников мамаши объясняли директору, почему не пришли в школу отцы.
Причина у всех одна — занят на работе.
— Хорошо! — звучно прихлопнула ладонью по столу Надежда Петровна. — Педсовет мы проведем, но завтра или послезавтра отцы должны прийти. — Она строго оглядела всех нас, как, видно, оглядывает своих учеников, и добавила: — А тех ребят, у которых отцы не явятся, мы с понедельника не допустим к занятиям.
Она окинула еще раз взглядом комнату и чуть приметно кивнула завучу.
— В школе произошел безобразный случай… — Высокая черноволосая женщина лет сорока говорила чеканно, то повышая, то понижая голос. Я попытался представить ее на уроке и должен был признать — такую будут слушать ребята. А вот станут ли любить?.. — Это не рядовая шалость, а злостное хулиганство, и мы должны к нему отнестись со всей строгостью. Родители тоже должны чувствовать свою ответственность.