— Поэтому многие в принципе не ходят на выборы… Они не хотят, чтобы с них требовали, они смирились…
— Чем оказывают медвежью услугу себе и окружающим. Пусть это считается правом, но это ведь долг. В первую очередь, перед собой же. Глупо хотеть жить хорошо и не прилагать к этому усилий. «Хорошо» не бывает легко. Точнее когда-то мы обязательно дойдем до того, что всё будет легко, потому что органично. Потому что свобода будет впитываться детьми с молоком матери, это всё будет данностью. Но сейчас, к сожалению, ещё приходится преодолевать и ломать себя.
— Вы предлагаете мне сломать себя ради вас?
— Я предлагаю делать это ради себя. А от вас жду звонка через пять лет. Я с благодарностью приму признание, что оказался прав… Но, конечно, сначала придется проголосовать… Фото с участка можете не скидывать, я вам доверяю…
* * *
Агата усмехнулась так же, как ведущая вечернего политшоу, с которого Костя на самом-то деле уже приехал. Сейчас шумел-гремел в ванной, а она с интересом слушала запись.
Обычно смотрела его эфиры в режиме реального времени. Стребовала, чтобы Костя писал (ну или на худой конец через Гаврилу передавал), где, в котором часу, в каком формате он будет мелькать.
Костя смотрел странно и психовал, говоря, что это тупость какая-то, и ему только не хватало, чтобы она заказала бюст в бронзе и во дворе поставила… Но у Агаты был железный аргумент: дома его стало ещё меньше, а она хочет слышать собственного мужа хотя бы так.
И вообще…
Костя себя раздражал в записи, а Агата каждый раз влюблялась. Потому что он такой раздолбай, но какой же умный… И какой гибкий… И такой… Просто лучший.
Агата слышала, что Костя выключил воду в душевой. Значит, скоро выйдет. Ускорила воспроизведение, чтобы успеть послушать чуть больше прежде, чем он заявится со своим привычным «выруби, Агат, бесит…».
Темп речи говорящих ускорился, магия Костиного голоса, который мурашил Агату даже через экран, немного развеялась, она слушала, но уже не фиксировала так четко, как раньше.
И «съехала» мыслями немного. На новый месяц, который они, слава богу, пережили…
Поначалу в Агате было много слез, стыда и страха. Потому что самый ее худший кошмар стал реальностью — Костя узнал всю правду. Вот просто всю. Причем не от неё. А как позже оказалось — правду даже большую, чем знала она.
Единственная возможная реакция на ту самую правду здорового человека, как казалось Агате, это отвращение. Потому что только люди с отклонениями могут спокойно сосуществовать с убийцей после того, как узнали об этом.
А она же убила. На самом деле. Своими руками.
Многое из событий того времени стерлось из памяти, перепуталось, будто преобразилось, но что-то она помнила до сих пор четче некуда.
В частности, лицо того человека. Чувства, когда он полоснул осколком стекла по щеке за слезы. То, как она пыталась добиться ответа от мертвой уже мамы.
А еще, как поняла, что рядом с убитым им же «товарищем» лежит пистолет.
Сама не знала, откуда в ней взялось понимание, что её спасение в этом, но помнила, как дождалась, что урод отвернется, как рванула на коленях за пистолетом, как в руки взяла.
Он был тяжелым и холодным. Агата понятия не имела, как правильно целиться. Даже не знала, заряжен ли, взведен ли курок.
Просто повернулась к нему — по-прежнему стоявшему спиной, о чем-то пафосно рассуждавшему, направила, нажала…
Как стреляла помнила, как он дергался, что по футболке сзади растекалась кровь, а он еще оборачивался, смотрел удивленно, будто недоверчиво…
Дарил последний свой взгляд девочке, его убившей.
Дальше Агата помнила уже смутно. Звуки бьющегося стекла, топот сапог и крики о том, что пистолет нужно положить…
Она рассказывала всё это Косте, захлебываясь слезами, а он слушал и успокаивал. Ей было очень страшно, что это — всё. Конец истории. Закономерный, на самом-то деле. Но она даже просить его дать ей шанс не считала возможным.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Костя не обязан был принимать её вот такой — новой, ещё и навравшей. Он ведь спрашивал… А она струсила.
Не обязан был, но принял.
Агата долго ещё не верила.
Долго боялась, что он не любит её по-прежнему, а просто откладывает. К примеру, до родов. Просто… Из жалости что ли.
Забыла, дуреха, что Костя — другой. Когда считает нужным рубить — рубит. Если не делает этого, значит, не видит для этого оснований.
Пусть и сам — не святой человек, но другого такого же он не лишал жизни никогда, здесь юлить было бессмысленно. Тем не менее, её поступок он не считал ни грехом, ни пороком. Она защищалась. Никто другой ей не помог бы.
К сожалению, это страшная данность, с которой Агате приходилось учиться жить вот только сейчас.
Она об этом не знала. Она всю жизнь корила себя, что не дождалась. Ей казалось, что поторопилась на какие-то полминутки.
И пусть её желание было малодушным, но она все эти годы ловила себя на мысли, что просто хотела бы, чтобы это сделал кто-то другой.
Она действительно желала уроду смерти. Она в глубине души понимала: он заслужил. В конце концов, он убил её мать. Она имеет право его ненавидеть. Но она не хотела, чтобы его кровь осталась на её руках.
Она хотела бы остаться чистой. Как Агата призналась себе, а одновременно и Косте: она и закрылась в первую очередь поэтому. Легче убеждать себя, что прячешься от людей из-за того, что не можешь смириться со шрамом, чем с тем, что в двенадцать лет убила человека.
Оказалось же… Все просто ждали. Когда она умрет ждали.
Узнай Агата это раньше, наверное, не выдержала. А сейчас… Она давно разлюбила людей. Она давно не ждала от них ничего хорошего. А новые знания просто доказали: она была права. Люди — звери. Она не хочет со зверьми. Только с теми, кто дорог ей. Только с теми, кому важна она.
Поначалу им было очень сложно. Не только Агате, но и Косте. Не потому, что ему как-то по-новому нужно было принять её, а потому, что принять нужно было новую реальность.
Благо, Агата в конце концов поняла, что, возможно, какой-то белый воротничок от неё за это отвернулся бы, просто из искаженных представлений о чистоплотности, но её Костя — нет. Разве что будет внимательней приглядываться. Будет сильнее беречь. От всех бурь и вьюг. Не пустит ни одну в дом.
Правда в чем-то Костя стал более жестким и требовательным. Раньше разговоры с психологом оставались на усмотрение Агаты и Костя как бы напоминал время от времени, что она обещала заняться, но спокойно воспринимал её отмашки на попозже.
Теперь же отмашки уже не принимались. Это нужно было делать тогда. За это ему наверняка хотелось ещё раз разобраться с отчимом, след которого простыл. С чьей помощью, Агата знала прекрасно. Знала, но как именно Костя с ним поквитался — не спрашивала (прим. автора: и мы не узнаем, хехехе)))). Ей было не до того. И не интересно.
Тем более, что Гордеев поставил ультиматум, в котором не существовало «или». Просто:
— Ты начинаешь разбираться со своей головой, Агата.
Пришлось начинать. Для Агаты нашли хорошую женщину-специалиста. Скорее всего не ограничилось заверениями о сохранении тайны общения. Агата была уверена, что её заставили подписать договор о неразглашении с огромной неустойкой. Но в ней не чувствовалось напряжения. Она не выказывала удивления. Она слушала и направляла. Дискомфорт от общения с ней пропадал от встречи к встрече. Агата с каждым разом сильнее раскрывалась.
Она много плакала и о многом по-прежнему не могла говорить, но ей становилось лучше. Она оказывалась всё ближе к реальности, в которой у неё всё неправдоподобно хорошо. И всё дальше от прошлого, которого врагу не пожелаешь.
— Агата…
Девушка вздрогнула, возвращаясь в реальность, в которой в её руке всё так же лежал телефон, тараторивший о сложностях жизни Костиным голосом, а сам Костя вышел из ванной.