Самодуров повторил почти слово в слово то, что сказал Борисов. Мухин сказал, что Миляга помимо всего прочего был другом, заботливым товарищем и наставником писателей. Что будто бы все писатели, прежде чем отдавать свои сочинения в печать, шли к Миляге, и его советы всегда оказывались точными, немногословными, но всегда били в цель. Мухин призвал всех писателей и впредь относиться к советам Тех Кому Надо с должным вниманием [Достоверно известно, что к моменту приезда Мухина в Долгов Миляги уже не было среди живых. Поэтому надо полагать, что Мухин (все-таки писатель) имел в виду обобщенный образ Миляги].
Серафим Бутылко, слушая Мухина, икал и усмехался. Икал он оттого, что с утра слишком много выпил (для храбрости), а усмехался потому, что слова Мухина казались ему слишком общими и казенными. Бутылко предвкушал, как выйдет он, прочтет свое стихотворение и все удивятся, какой все-таки замечательный талант произрос в этой удаленной от культурных центров местности.
И вот он вышел, помолчал и, размахивая кулаком, завыл:
Стелился туман над оврагом,Был воздух прозрачен и чист.Шел в бой Афанасий Миляга,Романтик, чекист, коммунист.Сражаться ты шел за свободу…
Тут Серафим запнулся и, кусая губы, стал смотреть в потолок. Он забыл, что дальше, он понимал, что запинка его ужасна, и от сознания того, что она ужасна, слова стихов совершенно вылетели из хмельной его головы.
– Сражаться ты шел за свободу, – повторил Серафим и оглянулся на Борисова. Тот стоял с каменный лицом.
– Сражаться ты шел за свободу, – еще раз повторил Серафим. Он опять оглянулся на Борисова, но тут из-за кулис показалось лицо Фигурина.
– Покинув родимый свой кров, – громким шепотом подсказал Фигурин.
У Бутылко отлегло от сердца.
Сражаться ты шел за свободу, – продолжал он уверенно, – Покинув родимый свой кров. Как сын трудового народа…
И тут память его опять отказала. Он в который-то раз оглянулся на Борисова. Тот молчал. Бутылко ждал, не высунется ли Фигурин. Фигурин не высовывался.
Бутылко лихорадочно перебирал возможные варианты. Он думал, что, если бы вспомнить рифму, она помогла бы ему и вытянуть всю строку. И в самом деле, вместе с приходящими на помощь рифмами тут же сами собой складывались новые строки. «И будь бесконечно здоров», – сочинялось в голове Бутылко. Нет, не то. Защитник тревожных коров. Опять не то, почему коров? И почему тревожных? Спаситель задумчивых вдов?
Борисов, отстранив локтем Серафима, объявил:
– Траурный митинг окончен.
Он дал знак музыкантам, те надули щеки, траурная мелодия вновь растеклась по залу.
Заплакала старушка в черном платочке, заплакала и Нюра. Она плакала сейчас не над Милягой, она не думала, хороший он был или плохой, но гроб, музыка, торжественная печаль обстановки действовали на нее так, что она заплакала просто по ушедшему из этого мира еще одному человеку.
24
Заплакал и Серафим Бутылко. Как только отошел он от гроба, так сразу же вспомнились ему злополучные строки и вспомнилось все стихотворение, как будто возникло перед ним написанное большими печатными буквами на огромном экране. Сознание непоправимости удручало Серафима. Если бы можно было все повторить сначала! Если бы опять Борисов предоставил ему слово! Он бы вышел, он бы прочел без запинки. Он бы прочел с выражением. Все бы рыдали. Бутылко вертел головой и, отыскав глазами появившегося из-за кулис Фигурина, приложил руку к груди, всем своим видом показывая, что он не виноват, он не хотел, это так уж получилось. Но Фигурин не принял его молчаливого извинения, нахмурился и отвел взгляд. Вдруг музыка смолкла. Опять вышел Борисов и попросил очистить зал, чтобы дать возможность близким покойною проститься с ним без суеты.
Народ стал выходить. Погода между тем разгулялась, хотя все еще дул холодный ветер, но он же разогнал низко идущие тучи, и солнце прорвалось сквозь раширяющуюсм прореху.
25
Вышли люди, выкатились и шпики, мелькавшие среди них. К каждому подозрительному человеку были приставлены по одному, а то и по два шпика, как защитники в футболе. Те же, кому не достался никто определенно подозрительный, слонялись в толпе, переходя от одной группки к другой, прислушиваясь к разговорам вполголоса, а иной раз и сами разговаривали, вызывая собеседников на откровенность.
Среди высыпавших на улицу оказались и два Мыслителя. Они стояли молча, переглядываясь друг с другом, как бы переговариваясь глазами.
– Ну, что вы на это скажете? – как бы спрашивал глазами Первый Мыслитель.
– Колоссальный спектакль, – взглядом отвечал Второй.
У них не было разногласий. Оба они помнили слухи, согласно которым капитан Миляга погиб по дурацкой ошибке, и знали, что слухи бывают гораздо правдивее официальных известий (за исключением тех слухов, которые неофициально официальными учреждениями распускаются), и, переглядываясь, пришли к общему выводу, что церемония похорон придумана для того, чтобы отвлечь внимание населения от положения на фронте и нехватки продуктов питания. Они переглядывались между собой, когда к ним подкатил шпик (на лице которого было написано, что он шпик) и спросил, кого хоронят.
Первый Мыслитель не растерялся и быстро ответил, что хоронят народного героя капитана Милягу.
– А что, хороший был человек? – спросил шпик.
– Кристальный, – твердо ответил Первый Мыслитель.
– Что значит кристальный, – выразил сомнение шпик. – У каждого человека бывают какие-то недостатки.
Тут вмешался Второй Мыслитель и объяснил подошедшему, что недостатки бывают большие, малые, а бывают и вовсе ничтожные.
– Совершенно справедливо, – подтвердил Первый Мыслитель. – А когда у человека с ничтожными недостатками есть и огромные достоинства, которыми, например, обладал покойный, то тогда недостатки эти и вовсе бывают не видны совершенно.
– Во всяком случае, не нам судить, – поддержал Второй Мыслитель. И тут же добавил, что безвременная гибель капитана Миляги огромная потеря для всех. Он не уточнил, однако, для кого всех. Для всех жителей района, области, Союза или вообще для всего человечества.