я все-таки пропустил, чтобы окончательно не деморализовать Левашова.
В раздевалку мы отправились вместе. У меня один мяч под мышкой, у него — второй.
— Пойду в токари, — сказал он. — У меня хорошо получалось, да и нравилось. Руками у меня лучше выходит работать, чем ногами.
— Попустись, все ошибаются, — попытался его успокоить я.
Мы вошли в раздевалку, он принялся стягивать бутсы и сказал непривычно грамотно:
— Я ведь понимаю, что у каждого свой этот… свой предел. Я своего достиг. Все уже. Только тяну команду на дно. Не хочу, чтобы меня держали из жалости!
На самом деле Левашов был очень неплох и зря самоуничижался. Просто его игра зависела от настроения. Дай волю — всех порвет, но если что-то у него в голове не сошлось, будет косячить, как сегодня.
— Все ошибаются, — сказал я с нажимом.
— Да не трынди, — отмахнулся он и уставился в одну точку в пол.
— У тебя есть талант. А каждый, у кого он есть, по-любому спрашивает себя: могу ли я или говно ли я? Вот Быкова помнишь? Как думаешь, он задавал себя такой вопрос? Нет. Потому что бездарность.
Левашов игнорировал факты, сидел и раздувал ноздри, ненавидел себя, хотел нажраться и подраться. Не знаю даже, стоит ли его останавливать.
— В общем, не дури, Димон. На следующей тренировке покажи всем Кузькину мать! Я знаю, ты можешь.
— Хер я что могу! Воропай круче. Вот пусть он и играет. Экономия бюджета опять-таки.
Удалился он в полной уверенности, что пора завязывать с карьерой футболиста, и наутро не явился на тренировку. Мы не стали его дергать, думали, парень снял стресс и болеет после вечерней пьянки. А что угрожал уйти из футбола — так молодой, горячий. Остынет — вернется. Но и на следующий день он тоже не пришел, и всем стало ясно, что его намерения более чем серьезны.
А завтра уже девятнадцатое, матч с «Ростсельмашем», мне следовало явиться в суд, который начинался в десять утра. Экспресс из Москвы в Михайловск шел всего час, и я должен был успеть на игру.
Но были и хорошие новости: восемнадцатого мне наконец разблокировали счет и даже прислали длинное письмо с извинениями. А вечером впервые позвонили насчет выставленной на продажу машины.
Вот только Самойлов, директор завода, все еще находился под следствием, и проблема с зарплатами и премиями не решилась. Пока выигрышей у «Титана» не было, и вопрос о премиях не стоял, но как только он поднимется, до «титанов» дойдет, что мы на мели. На первое время моих сбережений хватит, а потом…
Основной состав дорос до больших гонораров, все это понимали и ценили свой труд. Если мы потеряем Воропая, Рябова, Погосяна или того же Матвеича — хоть кого из них, считай команды нет. За Микроба и Клыкова можно не переживать, они идейные, скорее всего останутся. А остальные не настолько интересны конкурентам, чтобы их переманивать.
Повестка в суд пришла тоже восемнадцатого. Точнее две: на девятнадцатое и на двадцать шестое апреля, где перед судом предстанут бээровцы, и я проходил не как свидетель, а как потерпевший. Причем завтра заседание в Московском городском суде начиналось в десять ноль-ноль — у меня были все шансы успеть на игру, и «титаны» на меня очень рассчитывали.
Глава 24
Что такое пять минут?
Сегодня, 19 апреля 2024, вся страна с нетерпением ждала вечерней трансляции первого судебного процесса из Московского городского суда по так называемому «Делу тринадцати». Именно столько одаренных состояли в заговоре, причем руководителей областей было всего шестеро, включая Шуйского, Ландсбергиса, Тимошенко, знакомой по прошлой реальности. Надо же, и сюда пролезла, и дар получила! Во паучиха!
Похоже, Горский мотивировал будущих союзников даром, особо не разбираясь, кто есть кто. Ему надо было действовать быстро, когда кто согласен поддержать, тот и друг, а насколько друг — время покажет.
Остальные семеро были сотрудниками Безопасности Родины, их судить по тому же обвинению собирались отдельно, и мне тоже надлежало быть, свидетельствовать против вомбата-Фарба.
Планировалось два заседания для управленцев, на каждом по двое обвиняемых. Шуйский проходил в первой тройке, его дело собирались разбирать после Ландсбергиса, и меня обещали вызвать первым. Остальных троих обвиняемых оставили на завтра.
Суд находился минутах в тридцати от Курского вокзала, откуда отправлялись экспрессы в Михайловск. На такси, учитывая пробки, ехать было дольше.
Прибыл я в полдесятого, к этому времени на площадке перед монументальным четырехэтажным зданием, с круглой колоннадой на крыше, было не протолкнуться: толпились какие-то люди, журналисты тащили оборудование, то тут, то там мелькала милицейская форма. Мало того, люди не влезли на площадку перед судом, и зеваки, в основном пенсионеры с самодельными транспарантами «Смерть изменникам» и подобным — не загромоздили улицу и проезжую часть.
Как я понял, сегодня других процессов тут не будет, а это заседание сделали показательным. Сдав документы на входе, я получил их назад, меня зарегистрировали и провели в кабинет, где ожидала некоторая часть свидетелей: двое высоких светловолосых мужчин, брюнетка, похожая на толстую мышь, молодая томная блондинка, погруженная в телефон, нервный пожилой мужчина с брежневскими бровями, который все время кряхтел и ерзал на стуле.
За нами присматривал молодой милиционер. Я нервно поглядывал на часы, висящие на стене: десять. Началось. Воображение нарисовало, как в зал заседаний входит судья… Нет — судьи, процесс-то сложный. И непременно — народные заседатели. Я мысленно дал каждому пинка, чтобы поторапливались. Учитывая, что зал полон репортерами, на все формальности уйдет около получаса, и на это время можно расслабиться.
Потом — разбирательство с Ландсбергисом, это до обеда точно, а после — Шуйский. Вряд ли суд до вечера затянется, ведь еще третий подсудимый, на него время нужно оставить. То есть в три дня я должен освободиться. Ну, мне хочется на это надеяться, потому что от меня ведь зависит игра.
Ехать до Курского вокзала пусть полчаса. Крайний срок, когда я попадаю на игру — шестнадцать ноль-ноль, тогда я успеваю на экспресс, который в шестнадцать тридцать, и прибываю за полчаса до начала матча. Следующий экспресс через час, на нем я успеваю только ко второму тайму.
Как я и планировал, в десять тридцать вызвали первого свидетеля, девушку, причем милиционер обратился к ней по-литовски. Встрепенувшись, она оторвалась от телефона, вышла и больше не возвращалась. Через пятнадцать минут пригласили пожилого, в кабинете остались я, черная мышь, двое молчаливых мужчин. И вот уже одиннадцать.
До двенадцати никого из моего кабинета не вызывали,