Читать интересную книгу Хромосома Христа - Владимир Колотенко

– Нет! – выкрикнул я.

– Так-то лучше… И никого не слушай!..

– Слушай, – говорит Лена, – как ты их различаешь?

– Кого? – спрашиваю я.

– Ну, всех этих ваших Ань, Нат, Свет, Тин?..

– Просто, – говорю я, – no problem!..

О Ленине Жора пока ничего не знал, и я не спешил сообщать ему эту новость. Ему, думал я, достаточно было и Азы. Хотя после моего рассказа он ни разу о ней не вспомнил, притом, что я благоговейно хранил ее в своей памяти. Это было, конечно, странно, но я не тянул его за язык. Он не мог об этом не думать, я это знал. Вася Сарбаш не придал никакого значения той ночи (сколько их таких же было у нас!), и ни словом не обмолвился с Жорой о нашем эксперименте. Тем временем клеточки прекрасно существовали, неожиданно возродившись к жизни и найдя себе уютное жилище в теплой пещере нашего термостата. Ленин жив! Эта прекрасная фраза снова зазвучала в моем сердце, как и несколько десятков лет назад, когда я, будучи пионером-ленинцем, читал стихи Маяковского: «Ленин жил, Ленин жив, Ленин будет жить!». Ленин будет жить! Это была моя клятва. Я, как Гиппократ, давал ее себе и человечеству. Я верил, что клеточки Ильича вскоре засияют ярче даже его «Искры». Когда Бог вселял веру в души людей, ему пришлось немало потрудиться над преодолением упрямого пристрастия к ленивому безверию. Нужно сказать, что и моя вера в геном Ленина претерпела немало сомнений, пока я, наконец, смог произнести сам себе: «Ленин жив!..».

ГЛАВА 29

На третий или четвертый день нашего пребывания на биостанции я все-таки не сдержался и рассказал Жоре о клеточках Ленина. Мы, как всегда, вяло болтали, слово за слово…

– Смешно сказать, но я взял их из крайней плоти, – произнес я и выдавил из себя дурацкий смешок.

Мы пили пиво и лениво жарились под беспощадным солнцем, сидя на надувных матрасах на огромном камне, прозванным Жорой «Кузьмичом». В воздухе были разлиты тишина и покой и, казалось, что мир вокруг вымер. Жора некоторое время молчал, затем спросил:

– Сперва была твоя Аза с клоном, теперь Ленин… Ты меня разыгрываешь? Зачем?

Не знаю почему, но его вопросы доставляли мне удовольствие. Мне было приятно его удивлять.

– Я тебя не разыгрываю, – сказал я, – это чистая правда.

– Иди к черту! – сказал он и повернулся ко мне лицом.

Я смотрел на него и улыбался. Но глаза выдавали меня: ничего смешного в моем рассказе не было.

– Ну, валяй, черт с тобой, рассказывай, – сказал он и лег на спину.

Я рассказывал еще минут пять или десять. Я мог бы об этом рассказывать сутками.

– Ты не пробовал писать фантастические романы? – спросил он, когда я закончил.

– Ты же «Фору» читал. Мой рассказ… Или вот послушай…

Я взял в руку сборничек стихов какой-то Тины… Не помню фамилию… что-то на шэ… кажется, на шэ… Тина Ш… Не-не, счас не вспомню, раскрыл этот сборник на какой-то навскидку открытой странице и стал читать с выражением:

Я учусь говорить на понятном тебе языке.

А не хватит согласных, давай перейдём на птичий.

Я шумерскую клинопись писем отдам реке,

Потому что я – вихрь. И таков уж у нас обычай…

Я учусь говорить….

– Стоп, – остановил меня Жора, – «Я учусь говорить…» – повторил он, – ты это уже умеешь, знаешь даже несколько букв… Скажи мне лучше вот что…

– Что? – спросил я недовольно.

– Ты и вправду?..

– Нет, – прервал я его, – ты дослушай…

Жора поморщился, словно откусил от лимона.

– Ну что там ещё?!

Я продолжал:

Я учусь говорить… Отправляю мольбы мечтам.

Пробиваясь к тебе сквозь завесу дождя и тумана…

Научись меня слышать. Язык мой – немой тамтам.

И взаимовниманье – нелепая Фата-Моргана.

Жора перестал морщиться, вслушиваясь, я продолжал:

Я учусь говорить. Покидая свои города,

Моисеево племя моих недосказанных слов

Ищет манны (твоей ли?), океаны пустынь бороздя…

Отчего так ничтожен улов у песочных часов?..

– «Моисеево племя… недосказанных слов…», – повторил я ещё раз, – как тебе это?!

Жорин скальп нервно дёрнулся.

– Слушай, – сказал он, – тебе не кажется, что…

– А это, – снова перебил я его, – «Отчего так ничтожен улов у песочных часов?». А? А! Как это гнёт мозг: «Улов у песочных часов»?! Ты не находишь?! «Океаны пустынь»! Надо же так бабахнуть!!!

Жора не произнёс ни слова, словно не слыша меня. Затем:

– А как ты назвал свой роман про Азу?

Он так и не поверил тому, что я ему рассказал.

– Если ты на мне проверяешь («На мне проверяешь» – это было еще одно его чудесное высказывание) сюжет, то скажу тебе так: не очень. Ты же знаешь, что я люблю Шекли и Саймака, мне нравится Бредбери и не очень Беляев, а Уэллса я терпеть не могу, ни Уэллса, ни твой «Пикник на обочине».

Это была полуправда. И Азимов, и Шекли, и Саймак, и Бредбери были его любимчиками. И конечно, Гарри Гаррисон и Стругацкие. К «Человеку-невидимке» и «Войне миров» он, правда, был равнодушен, если не откровенно холоден. Ему не нравились и «Дневники Ионна Тихого», но «Солярис» Жора нахваливал. Особенно он носился с «Формулой Лимфатера». Там был Бог в виде барабана с самописцами, и эта идея про Бога его веселила. А охоту на курдля изнутри он просто обожал!

– Жора, – сказал я и ткнул указательным пальцем в его розовую безволосую грудь, – все, что я сейчас говорил – чистая правда.

Он даже не шевельнулся.

– Да знаю я, знаю, – лениво буркнул он, отмахиваясь от моей руки, как от змеиного жала, – знаю, – сказал он еще раз.

Моя «чистая правда» даже не взволновала его.

– Сколько ты заплатил Эрику? – неожиданно спросил он.

Я знал, что это интересовало его меньше всего.

– Он тебе передал привет.

Жора вытянул шею и повернул голову, стараясь заглянуть мне в глаза.

– Сколько?

Я по глазам видел, что мысли его были заняты не какими-то жалкими рублями, не «Доктором Живаго», не «Осенью патриарха» и даже не «Одним днем Ивана Денисовича», нет. Он думал о живом Ленине. И его мысли о живом Ленине доставляли мне, я этому удивился, доставляли мне немалую радость.

– Он ничего не взял.

– Я, – только и вырвалось у него, – я-я-я…

Он не произнес больше ни звука. Затем отпил из бутылки и произнес:

– Он надул тебя, мальчик мой. Это определенно!

Ему просто нечего было сказать. Потом я назвал, просто перечислил по пальцам, такие подробности, что ему делать вид, будто он мне не верит, уже не было никакого смысла. Это было бы просто смешно. Ленинская булавка и генератор биополя, наконец, убедили его. И все же он не сдержался:

– Ты шутишь, ты, скотина, меня разыгрываешь.

Я посмотрел ему в глаза и снова в ответ ничего не сказал. Он выбрал из меня все слова, просто выхолостил меня. Оставалось молчать.

Жора аккуратно поставил бутылку на камень, встал и подошел к краю камня. Розовокожий (его белая кожа никогда не загорала на солнце, а бралась лишь легким пурпуром) с облупившимися плечами и облезлой спиной, он был похож на ангела в нежно-воздушных пеленах, только что спустившегося с небес. Не было только крыльев, но это не нарушало впечатления божественности. Совсем рядом над его головой парила чайка, и Жора некоторое время любовался ее полетом, затем вдруг взмахнул руками, точно пытаясь взлететь, и прыгнул в море. Я слышал, как булькнула вода, до меня долетело несколько обжигающе-холодных брызг, затем все стихло. Вскоре Жорина голова появилась на стеклянной глади воды метрах в десяти от камня. Несмотря на июньскую жару, вода в то лето была ледяной, от чего просто дух захватывало, но Жора, толстокожий, этого не замечал. Он плыл сильными гребками к середине моря, в направлении Турции, и мне казалось, что больше я его не увижу. Я лежал на матраце и, опершись на локти, напряженно всматривался в даль. Там была лишь неподвижная темная точка, то появляющаяся, то исчезающая на едва волнующемся тяжелом стекле, и мне становилось жутко, когда я терял эту черную дыню из вида. Прошел час или два. Это были бесконечно долгие мучительные десять или двадцать минут, которые показались мне часами. Потом он приплыл, медленно вышел из воды и улегся на берегу, на голой гальке, лицом вниз – ангел, со слипшимися волосами и неуклюже вывернутыми руками. Ни шелковой опушки, ни крылышек теперь не было, и даже мое воображение не могло их дорисовать. Я бросил ему его матрац, но Жора даже не шевельнулся. Я снова плюхнулся на матрац, успокоился и задремал. Ничего необычного в таком поведении Жоры я не нашел. Его поступки нередко отличались оригинальностью, и за время нашего сотрудничества (я бы назвал это дружбой) я привык видеть в Жоре то врача скорой помощи, то отчаянного спортсмена, то отъявленного Дон Жуана, а то и эдакого Джеймса Бонда с непременным пистолетом в руке. В нем легко уживались артист и ученый, знахарь и дотошный математик, писарь, плотник, портной и поэт. Он умел делать все, что дано природой мужчине, и многое из этого делал беспримерно мастерски и хорошо. Правда, я не слышал ни разу, чтобы он пел (у него не было слуха), и никогда не видел его за рулем автомобиля. Он не ездил даже на велосипеде. Но какие он творил шашлыки! И мог пить, не пьянея… Сейчас он лежал ничком, и я знал, что к нему лучше не лезть ни с расспросами, ни с советами. Он просто спал. Я тоже дремал, но наш разговор о Ленине остался незаконченным, и я лениво перебирал возможные варианты его продолжения. Спустя полчаса он меня разбудил: