Читать интересную книгу Учитель. Том 1. Роман перемен - Платон Беседин

– Ходи отсюда!

В такие моменты, но в других ситуациях, я, как правило, раздражался и назло утраивал усилия – доказать, переубедить, что могу, что способен. С курицей же прощался радостно, быстро. Отходил в сторону, стоял, прислонившись к летнему столику, над которым висели половники, дуршлаги, тряпки.

– Мух пугай!

– Газ зажигай!

Бабушка командовала отрывисто, успевая общипывать курицу и отгонять кошек. Наглее их была только рыжеватая курица, накидывающаяся на убитого сородича прямо в ведре, не боясь меня, бабушки. Я бежал на кухню, стягивал крышку, прикрывающую одну из газовых конфорок, и, крутанув липкую от приставшего жира ручку, подносил зажженную спичку. Газ вырывался наружу и поднимался вверх желто-синим пламенем, точно сигнализируя о начале нового, еще более отвратительного, этапа разборок с птицей.

Бабушка приносила курицу, тушка жутко напоминала обезглавленного грудничка. Держа за желтые когтистые лапы, подносила к пламени.

– Вот так смали, – демонстрировала она, – а я другую щипать буду…

Я перехватывал курицу. Смалил.

– Переворачивай! Спалишь!

Злилась бабушка, и я судорожно вертел тушку с ощущением, что еще чуть-чуть – и лапы отвалятся.

– Да не так быстро! Волоски обсмаль!

– Иди, бабушка, щипай! Справлюсь!

Бабушка вздыхала, но уходила, шаркая стоптанными тапочками. А я оставался тщательно обсмаливать волоски, оставшиеся после щипания. Умеренно, чтобы не опалить, чтобы не обнажить бледно-розовое мясо под слезшей пупырчатой кожей.

Неудобнее всего – из-за обилия волосков, торчащих трещоткой, и конституции куриной тушки – было обсмаливать жопу. Приходилось насаживать ей птицу на пламя, держа под основание крыльев. Теплая, будто живая плоть, создающая навязчивую аллюзию на младенца, казалось, вот-вот брыкнется, вырвется и ринется прочь. Я никак не мог привыкнуть к этому чувству и, чтобы отвлечься, мысленно, а порой вслух, перебирал составы московского «Спартака» и киевского «Динамо».

– Обсмалил? Да кто же так смалит?

Бабушка возвращалась, забирала курицу, доделывала работу. Мне оставались лапы, их, отрезав, смалили отдельно. Желтые хрящи становились черными, и утолщения на стопах превращались в корку, которая пахла копченостями из мясных рядов. Ее срезали, скармливали кошкам и курицам, вертевшимся поблизости. Четыре острых треугольных когтя тоже срезали, но выкидывали в парник. Куриные лапы напоминали морщинистые руки молодящихся городских старух, блестящие из-за втертых кремов.

После мы потрошили тушки, вытягивали кишки и прятали разделанные куры в морозильник.

Возможно, сегодня мне придется вспомнить опыт убийства куриц. И отвращение от воспоминаний прошлого, от зрелища настоящего толкает вперед, прочь от окровавленной тушки. Туда, где дышащий сыростью бор заканчивается, переходя в редкие, как бороденка у малолетнего фаната “Metallica”, сосны. За ними открывается небольшая равнина. Небо, беззвездное, черное, пытающееся затянуть луну, все же дымится бледным светом. И в нем, как впаянное, светлеет озеро.

На его берегу схватились трое: двое – на одного. На брата. Бросаются, как псы, только вместо клыков, лап – доски. Брат отбивается ногами, попадает одному в живот – страшный, кислорода лишающий удар, – но боров, подобравшись сзади, валит Витю на землю.

Вновь слышу гуканье, и вдруг явственно кажется, что передо мной не озеро и не осокой поросший берег, а море, обрыв, блестящий в лунном свете полынью, и на борове не винного, а черного цвета футболка с пляшущими словами «Гражданская оборона». И мистический звук исходит из обелиска гвардейцам, который и не обелиск вовсе, а древняя пирамида, спрятавшаяся – или спрятанная – на дне озера.

Я по-прежнему там. Не вернулся. Не было никакого бегства. И того, что происходило с Радой, тоже не было. Потому она, вооружив битой, и отправила меня за Виктором. Довершить начатое.

Но пока я размышляю, мистифицирую, лежащего брата избивают досками. Он не сопротивляется. Отключился.

И я, минутами ранее готовый действовать, потухаю. Потому что надежды мои были на Виктора. А теперь он на земле, и боров со своим дружком может забить его до смерти. Так бывает. Дима Воронов – в Береговом; Коля Стариков, Витя Ларин – в Магараче; Леша Мороз – в Каштанах. Сколько их было? Погибших зазря. Собрался, надушился, оделся, сунул презерватив в кошелек – и на дискотеку. А там – не тот шаг, не то слово, и вот уже – выйдем, поговорим. Кто-то не рассчитал, ударил сильнее обычного, а другой ел мало творога, рыбы, череп слабый, и – все: опознание проведено успешно. Или неуспешно. Глупая, бездарная смерть.

Но за них, стариковых и вороновых, я не переживал; не знал обстоятельств. А за Виктора переживать буду. И не только потому, что брат, а прежде всего потому, что здесь я наблюдатель и вся эта история – как в наглядном пособии. Картинки из него воспоминаниями застучатся в будущее, вежливо, но настойчиво, точно «Свидетели Иеговы». Возьмите, пожалуйста, наши брошюрки, почитайте. Да, это вы на картинках. Наблюдающий, как убивают вашего брата. Простите, что вы сказали?

Я, помнящий глобус, летящий на Ксению Левенталь, оскорбление бабушки Макаронины, крик Рады у памятника гвардейцам – что будет со мной, когда увижу, как убивают брата?

Мелко, подло, трусливо так размышлять, но иначе не получается. Я должен хотя бы изображать, имитировать помощь. Может, тогда, со временем, истинные мотивы забудутся, а образ меня, спасающего брата, останется. Я размножу его и буду демонстрировать для самоуспокоения вновь и вновь.

Иначе – брат не поднимется, не придет, не ухмыльнется, не исковеркает мою фамилию. Перестанет существовать. С ним погибнет и часть меня. Под рыдания Ольги Филаретовны, бабушки, мамы. Окончательная деструкция. Еще не осознаю ее, но уже подбираюсь.

Хотя, Господи, какие тут могут быть имитации? Картинки? Ведь живой человек! Брат! А я – со своими мелочными, подлыми оправданиями – ничтожество!

Ярость, обида на ущербную сущность своей натуры застилает трусливый страх и, заставляя крепче сжимать биту, гонит к дерущимся. Хочу кричать, вопить – для устрашения их, для воодушевления себя, – но обхожусь без клича. Стесняюсь. Боюсь выглядеть нелепо, комично. Боюсь даже сейчас. Оттого бегу молча, как идиотик, наклеенный на полотно мира.

Но это мое дурацкое стеснение помогает. Двое, увлеченные избиением брата, не замечают меня, и я приближаюсь к ним, не готовым к сопротивлению. На расстоянии нескольких метров вспыхивает сопляческая мысль: «Как я ударю? Куда ударю? Ведь это человек! Человек!» И тут же – поездом, мчащим на встречу: «Должен ударить, должен ударить! Бей!»

Бью, толком не попадая. Трусость, замаскированная под гуманизм, ослабляет удар, и он выходит не концентрированным, смазанным.

Боров разворачивается ко мне первым. Удивленный, непонимающий. Секунду назад он контролировал происходящее, а тут – агрессивный придурок с битой. Метя в голову, стараюсь максимально вложиться в удар, но уже на замахе понимаю, что надо было бить без амплитуды, коротким, резким тычком. Боров, несмотря на габариты, легко уворачивается. А второй, крашенный в блондина татарин – давно не модный вельветовый костюм, длинные горилльи руки, сросшиеся брови, перекошенный, точно сшитый, рот – сотрясает мою челюсть. Вот уж, действительно, velvet underground. Удар – точно фура въехала. И следом – еще одна.

Падаю на влажный песок, пристающий к джинсам, футболке. Все – геройство закончилось. Так же бесславно, как и началось. Я в привычном положении, на нулевом уровне. В опасной близости от предков, упакованных в транспортировочные контейнеры фирмы «Харон». Дергающиеся ноги, тяжелое дыхание, лунный свет – все смешивается в одно, суетливое, болезненное, меня разрывающее. Но прежнего страха, подбиравшегося маньяком с удавкой, нет. Он остался там – в ожидании, в предвкушении беды, которую неизменно, день за днем, пророчили мне бабушка с мамой. Случилось. Вы довольны?

Я ведь думал, что брат притащил меня на озеро, что Рада спровоцировала драку, но корень не в них – во мне. Это я приволок с собой мешок бед, черный шлейф несчастий, который виден издалека. Похоже, за это меня и накажут.

Но боли, ударов нет. Отнимаю руки от головы, которую так закрывал от ударов. Ощущаю сырость песка, пахнущего болотной тиной. Вижу подсвеченную лунным светом пластиковую бутылку из-под «Крымской» минералки. Слышу крик брата:

– Что, сука, выблядок, пидор татарский, думал все, на хуй, все?

– Аааа! – орут ему в ответ.

По-прежнему наблюдаю ограниченную по высоте картинку, но и без визуальной свободы ясно: ветер переменился, и теперь он будет добрым, ласковым для нас с братом. А для татар станет уничтожающим, кровопускающим, недобрые вести несущим.

– На, сука ебучая! Получай, блядь!

Брат однообразен, скуп на слова. И в то же время емок. Как герой Виктора Сухорукова, чеканящий: «Вы у меня, суки, еще за Севастополь ответите!» И пусть там – бандеровцы, а здесь – татары, но посыл тот же. Люди будут мстить, убивать друг друга. Словно у них нет иных развлечений.