Читать интересную книгу Учитель. Том 1. Роман перемен - Платон Беседин

– Так надо, да, но…

– Беги за бутылкой, Бесидзе! – засмеялся он и, похоже, увидев, что я действительно сорвался, охладил. – Да ладно, шучу…

– А, – выдохнул я. Хотелось сказать важное, сокровенное, дабы установить то, что принято называть братскими отношениями. Но, несмотря на острое чувство свободы, привычная душевная немота все еще оставалась со мной.

– Но отметить-то, брательник, надо! Сечешь?

– Секу.

– Ну так чего откладывать? Давай завтра вечером – на дэнсняк!

Я согласно кивнул. И тут же скуксился. Брат понял причину.

– Не ссы, Аркаша, победа будет наша. С тетей Машей я поговорю. Пустит!

– Да я…

– Завтра идем!

– Идем.

Я подумал, что именно такое – предположительно хмельное, разбитное – времяпровождение и может объединить нас.

– Только ничего, если я с бабой? – Странно, что он вообще об этом спрашивал. Тем более, с виноватой, как мне показалось, миной.

– Ничего, конечно.

– Ну лады, – сплюнул он, – это, в общем, Рада, ну ты помнишь. Она, кстати, про тебя спрашивала…

Скажи он эту фразу две, три недели назад, и я бы напрягся, может быть, даже вспыхнул, но сейчас она звучала обыденно, просто и даже как-то радостно, точно брат сообщал о том, что сделает нечто важное за меня, и сделает хорошо, качественно. Я улыбнулся:

– Помню, конечно…

5

На дискотеку мама, действительно, отпустила меня без проблем; выходит, и на нее распространяется влияние брата.

Собираюсь тщательно, по-девичьи придирчиво. Как на ту первую встречу в «Старом замке». И думаю, что, возможно, Рада, увидев меня, решит, будто все эти приготовления для нее. Или не будто? Да и как она сама вырядится? То, что эффектно – оно понятно, но какова будет степень эффектности?

Надеваю черные джинсы, черную футболку – скрыть недостатки фигуры. И бледно-розовые туфли. Мою радость и гордость. Не знаю, что заставило маму купить их у цыган на распродаже. Может быть, цена. Качества они паршивого, а мама всегда обращает внимание только на качество; «эта вещь надежная, качественная». Угадывает с размером, но не с привлекательностью. Туфли – исключение: модные, заметные, яркие.

Несколько раз прохожусь в них перед зеркалами трюмо. И – редкость – нравлюсь себе. А, может быть, и смотрящим с наклеек трансформерам. Хорошо бы спросить кого-нибудь о своем внешнем виде, удостовериться, но где найти ответчиков? Один раз – в восьмом классе – я задал подобный вопрос однокласснице Анне Козловой, специально позвонив ей. Она несколько раз уточнила, чего я хочу, и коротко, не по делу ответила. На следующий день весь класс хохотал и дразнил меня «красавчиком», а Козлова делала это громче, злее всех.

Отражению в зеркале не хватает лишь одного – адекватной прически. Поэкспериментировав, останавливаюсь на варианте с зализанными, как у повзрослевшего Макколея Калкина, волосами.

Готово! Пора и на выход.

Салатовая «пятерка» тормозит у ворот, которые я все никак – «сколько можно валандаться?» – не покрашу. Брат появляется довольный, курящий, в обтягивающей белой майке. Мама с бабушкой, несмотря на то, что отпустили легко, караульными выстраиваются у машины, сопровождая отъезд волнительным инструктажем – что делать нужно и что делать нельзя, и все больше кажется, будто иду не на дискотеку, а на воскресную службу, и девочки все в платочках, и мальчики богобоязненные, и благоухает ладаном.

– Осторожнее будьте!

– Никуда не лезьте!

Мама с бабушкой стоят возле ворот, точно на войну провожая.

– Конечно, тетя Маша!

– И смотри, Витя, Аркадия от себя не отпускай!

«Мама, разница в возрасте между мной и братом – два года. Для чего ты вот так – тяжелой артиллерией по самооценке? Понятно, что любишь, но большая любовь вредна. Не веришь? Посмотри на меня, мама».

И все-таки мы уезжаем. Наконец-то. Брат курит в окно, а я, откинувшись, смотрю на дорогу.

– Ну тетя Маша пиндец шухерная.

– Есть немного. Дай сигарету.

– А ты куришь? Кури.

Брат знает, что я курю, но каждый раз, когда речь заходит об этом, он слегка удивляется, то ли издеваясь, то ли действительно забывая.

– Сейчас Раду на кольце подхватим и в клуб!

Это его «клуб» забавляет, потому что в лучшем случае нам достанется удушливая, блевотная дискотека с разбавленным пивом, ацетоновой водкой и быдловатыми охранниками. Контингент посетителей будет под стать: табуны гопников с «розочками», не подаренными дамам сердца, и отары писюх, бухенвальдно-дистрофичных или угревато-сальных, с животами, переваливающимися – ну, для чего этот костюм под Жанну Фриске? – через ремни. Всем этим прогорклым бедламом станет заправлять балоболистый пройдоха, по закону пародийно-капиталистического времени называющийся диджеем. «Можно заказать песенку?» – «Да, какую?» – “Pretty fly for a white guy”. Или “It’s my life”. Или «Мужики не танцуют». «Да идите вы на хуй с вашим однообразным выбором!» – подумает диджей, но в микрофон скажет: «А эта композиция звучит специально для…»

Вот и я говорю:

– А что за клуб?

– «Экстази». В Табачном.

И название какое придумали. Может, даже наркоту завезли. Что-то кроме баклофена, трамадола и феназепама из соседних аптек.

– Ты там был?

– Нет, откуда?

– Там заебись! Времени у нас, правда, мало…

Мне так не кажется.

– Быть к трем вечера, не позже! – отчеканила мама, и я ошалел от столь позднего срока. Вот она – свобода!

– Будем, тетя Маша! – кивал Виктор. – Вы не переживайте, все в порядке!

– Да я за него, – мама тыкнула в меня пальцем, – переживаю, неприученный ведь…

И так плохо, и этак. Когда всем нам, Бессоновым, хорошо станет?

Рада стоит на кольце, у стилизованной мельницы ресторана «Альминская битва». Короткая черная юбка, декольте сиреневой блузы, алые губы – полная боеготовность. Эту созревшую девушку, в отличие от героини песни Земфиры, ждут многие. Но не я. Потому что мое тело в другом событийно-возрастном измерении. Я змея, спрятавшаяся под камень.

– Привет, милый!

По привычке хочу отозваться, но вовремя соображаю, что это не мне. Рада садится в машину, наполняя салон запахом, который будил ночью, заставлял терзаться, надеяться, лютовать.

– Привет, киска!

Обращение – то, что надо: пошлое и смешное. Нет, я ее так не называл. И не буду.

– Привет, Адик! – Улыбка у нее виноватая и в то же время отсутствующая.

– Здравствуй, Рада!

Мое «здравствуй», наверное, выглядит слишком чинно, официозно, и я тут же хочу исправиться, но Рада опережает меня:

– Представляете, вчера мама поехала в Бахчисарай менять доллары, и ей всунули фальшивые сотки?

Кстати, брат, не хочешь знать, откуда у ее мамаши «зеленые»? Я-то знаю – видел. Курва, мать ее так. И в данном случае это не присказка.

– Как фальшивые?

– Вот так! Она поменяла не в шестиграннике, а по дороге, у какого-то парня.

– На улице?

– На улице.

– Еб твою мать, – записывайся в очередь, брат, – кто ж так делает? Надо в пунктах менять, а не у кидал…

«Пятерка» набирает скорость. Их разговор тоже. Я, пересев на заднее сиденье, молчу. Созерцаю. Подобными словами, обозначающим мифические высокопарные действия, я обычно успокаиваюсь, когда чувствую себя лишним. Не можешь быть одним из них, сделай вид, что ты лучше. У меня получается слабо.

– Бесошвили, чего увял?

– Да, Адик, что-то ты замолчал…

Рада поворачивается, смотрит на меня. Наши взгляды – что там должно высечься: разряд молнии, искры огня? – пересекаются. Ее – равнодушный, спокойный, мой – воспаленный, болезненный (и никакое острое чувство свободы его не исправит). Кажется, отведи я взгляд, и это будет слабостью, трусостью, доказательством бездарных танцев на месте – «не научился смотреть в глаза, не стал мужчиной», – потому я пялюсь на Раду так, что роль юного Ганнибала Лектора мне обеспечена.

– Все нормально, Адик?

Что за новая привычка – называть меня «Адик»? Будто подчеркивая вечное состояние ребенка, у которого нет шансов стать взрослым. Если Гитлера называли именно так, то неудивительно, откуда эта его ненависть к людям.

– Просто… не выспался.

– Сейчас музычку врубим – и порядок.

Брат ставит кассету в магнитолу. Под «Утекай» выезжаем на центральную площадь Табачного. На сером постаменте стоит темно-красный бюст Ленина. То ли корректировка времени, то ли издевка архитектора, но лоб у Ильича непомерно большой, выпуклый, как у олигофрена. Пять букв на постаменте стерлись, вместо них белой краской нарисовано сердце. Памятник окружен так называемыми зелеными насаждениями в виде нечесаных лампочек пыльных кустов. По периметру площади липнут друг к другу здания сельсовета, «Ощадбанка», магазинов «Белла», «Алсу», «Южная ночь».

Выгружаемся из машины. Витя открывает багажник, достает литровую баклажку «Арсенал крепкое». Свинчивает крышку. Пьет большими глотками.

– Фу! Это пойло обязательно? – морщится Рада.

– Дай мне! – Отчего-то я хочу сделать ей неприятно.