Вертухин медленно прошелся от лавки к окну и обратно.
— Но я не один, — сокрушенно сказал он наконец.
— Сударь, мы берем твоего спутника или спутницу с собою! — горячо воскликнул граф. — Где он?
Вертухин показал в окно на ржавые мощи велосипеда Артамонова, сиротливо лежащие посреди двора.
— Да где же он?! — восклицал граф в нетерпении. — Твой друг и наш друг.
— Велите, ваше превосходительство, погрузить сии колеса и оси в багажный ящик, — повернулся к нему Вертухин. — А я потом объясню.
«Объяснить-то я тебе, конечно, могу, — подумал он, — а понять страсти русских мастеровых ты все равно не сподобишься. Посему проживешь и так».
Четверть часа спустя боковыми переулками гнали уже прочь из Клина.
За городом началась тряска. Карета скакала по вымощенной бревнами дороге, будто гигантская лягушка, путешественникам нещадно мяло и терзало бока и задницы, в багажном ящике визжали и гремели железные кости. Кучер, не вытерпев сего свинства, съехал на обочину. По бездорожью карета побежала много лучше.
Преследователи только-только выбирались вдали на пригорок.
Вертухин высунулся из кареты, вставил большой палец в ухо и помахал другими пальцами.
— Ваше превосходительство, дайте мне лист бумаги, — сказал он, ныряя обратно в карету. — Я им наш привет еще и отпишу.
Граф достал из клади белоснежный листок. Он готов был предоставить Вертухину для письма не только бумагу, но и собственную спину.
Вертухин огромными буквами начертал на бумаге бранное слово и выбросил ее в окно. Лист, кружась, как белый голубь, сел на дорогу.
Преследователи отставали. Их повозчики не были столь догадливы, как кучер графа Алессандро Калиостро, они оставались в неправильном предрассуждении, что ездить надо по дороге, а не помимо нее.
Глаза графа Алессандро Калиостро становились все скучнее, его широкое скуластое лицо заострилось.
«Да ведь он затосковал по страсти безмерной, коей его почитатели окружают! — понял Вертухин. — Их огненного жара ему не хватает или он даже новых синяков получить возжелал».
— Как же вам, граф, столько сердец на свою сторону привлечь удалось? — спросил он. — Неужели одной только своей ученостью?
Глаза графа засверкали, как у дракона.
— О, нет, конечно, нет! — воскликнул он.
— Да как же в таком случае? — сказал Вертухин. — Я умираю от любопытства.
— Вы знаете, любезный друг, — заговорил граф, — что я в молодые годы был поучен преизрядно. Монахи доброго Кастильонского братства подвигли меня к изучению химии, алхимии, астрономии, медицины и других наук. Постигая науки с большим рвением, я стал ученейшим человеком. И был совершенно безвестен даже в родном Палермо. А сейчас меня знают и бродячие московские кошки!
— Даже кошки?! — воскликнул Вертухин с жаром восхищения. — Как же вы сподобились?
— А вот так, — граф от удовольствия пьянел на глазах. — Я постиг, что путь к славе через то лежит, чтобы сделаться дураком и встать на один уровень с толпою!
— Как?! — воскликнул Вертухин против воли. — Неужели слава и ученость есть слова, к разным родам принадлежащие?
— Не только к разным, но к противоположным. Рассуди сам, дорогой друг, разве философ, истину обнажающий, во всех краях и землях славен? Или астроном, строение небесных тел постигший? Нет! Они в безвестности и нищете пропадают. Но по всей Европе слава идет о человеке, который неизвестное дотоле растение разыскал, как это по-русски… хрен моржовый да в спаржу его превратил. А другой сучье семя посеял и золотые талеры из него вырастил. Он тоже знаменит на весь белый свет. И ни тому, ни другому никакой учености не надо было — только гибкость языка и ловкость рук.
— Вы, дорогой граф, чрезъестестенное проницание в природу человеческую являете, — с трепетом душевным согласился Вертухин.
— Постигнув это, я отказался развиваться в сторону ума и знаний! — торжественно сказал граф Алессандро Калиостро. — И теперь разбогател и стал знатен. Кому интересно, что у Луны оборотная сторона есть? Это сказкою почитают. Другое дело представления, человеческую душу поражающие, — он вдруг всем телом повернулся к Вертухину. — Вот скажи, милый друг, есть ли у тебя какая-либо подпорченная драгоценность?
— Только репутация, — ответил Вертухин.
Однако подумав, вдруг воскликнул: — Бриллианты!
Он достал из кафтана поддельные камешки исправника Котова и подал графу.
Граф внимательно рассмотрел фальшивые бриллианты, сунул их куда-то в глубину своего великолепного малинового плаща и тотчас вытащил снова.
Оба камня были как новые, никаких царапин!
Вертухин в страшном волнении чиркнул одним, а потом другим по железной заклепке кареты. Камешки остались невредимы.
Вертухин потрясенно сжал их в руке.
— Вы, граф, первый в мире кудесник! Но как же вы говорите, что отказались от умственного начала и приобретения знаний? Ведь до всего этого додуматься надо.
— Согласен, — скромно сказал граф, — умственные способности у меня окончательно не изжиты. Но я стараюсь и двигаюсь вперед.
Вертухин с благоговением протянул бриллианты графу:
— Я полагаю, теперь они ваши.
Граф усмехнулся, отвел его руку и вытащил из одного кармана пригоршню поцарапанных и побитых самоцветов, а из другого — новеньких, будто сейчас из-под полировального круга.
— Благодаря своей новой теории я богат, — сказал он.
Позади сделался страшный шум. Оба, Вертухин и граф, высунулись из кареты.
Обожатели графа Алессандро Калиостро во весь опор мчались за ними, приближаясь. Гусар на белом коне потрясал запиской Вертухина.
— Он его похитил! — превозмогая треск колес, кричали из карет. — Мы должны его спасти!
Граф просиял.
— Богат, велик и любезен народу! — сказал он. — Так-то, милый друг.
— Гони! — приказал Вертухин кучеру. — Они выдерут волосы у графа на талисманы, а нас с тобою просто разделают на антрекоты.
Кучер вскочил на ноги, нахлестывая лошадей со всей силою.
Но кавалерия поклонников графа была много быстрее. Авангард отряда все более приближался. Вот осталось пятьсот саженей, вот триста, вот сто. Летящий первым фельдфебель с огромной лиловой шишкой на лбу уже доставал из ножен саблю.
— Этого господина я знаю! — воскликнул Вертухин. — Он шерстяные чулки у прачки украл. Не вы ли, граф, предсказали ему, что в следующее воскресенье его на конюшне выпорют? Ишь какая звезда во лбу горит. Это он грехи свои в церкви о каменный пол замаливал.
Почитатели собрались самые разнообразные. В авангарде сбился крепкий кулак, и фельдфебель был в этом кулаке всего лишь большим пальцем. Чуть позади него скакал на мерине сочинитель Свистухин, организовавший подписку на свои творения и продавший их по копейке за строку, располагая сии строки по словам, как в орфографическом словаре. Рядом мчался убранный, как кукла, учитель музыки Герберт фон Бубен, не знавший нот, зато умевший танцевать полонез на одной ноге. Со скоростью лошади бежала среди них купчиха Самохина, обливаясь то ли слезами счастья — великий волшебник перед нею! — то ли отчаяния — почти погублен злоумышленником!