Затем Сталин снова вернулся к проблемам грузинской словесности:
– При всём моём уважении к личности и авторитету Ильи Чавчавадзе должен сказать, что Акакий Церетели более новаторски подходил к развитию языка.[102] Он наряду с Важа Пшавела обогатил грузинский язык народными словообразованиями.
– Раз Вы так высоко чтите Акакия Церетели, то разрешите предложить Вашему вниманию отрывок из его стихотворения «Гантиади». («Рассвет» – В.Г.)
И я начал читать – читать так, как это предписывалось классическим стилем исполнения стихов народного поэта.
Сталин опять критически отнёсся к моему выступлению:
– Зря ты по-восточному, слащаво читаешь. Грузинская речь не нуждается в «азиатском» растягивании окончания слова.
– Но так принято читать с давних времён. Сам Акакий советовал придерживаться такого стиля, – защищался я.
– Ну и что? Акакий не был лишён влияния восточной напевности. Но строфы этого стихотворения прекрасны, проникновенны и не нуждаются в слащавой декламации. Это отвлекает от содержания, мешает восприятию совершенства слога.
Я понял Сталина. В самом деле, для передачи лиризма нет необходимости растягивать слова. Пафос чтения не должен затмевать внутреннюю чувственность стиха. Если честно выразить содержание произведения, находчиво передать его тональность, то лирическая, художественная составляющая будет лучше воспринята. Я получил урок декламации и должен сознаться, что урок был нелишним и поучительным.
Было далеко за полночь, когда мы стали расходиться. Сталин предложил обоим друзьям детства, а также Спартаку и мне остаться ночевать на его даче. Спартак сокрушённо заявил:
– Батоно Иосиф, прошу с пониманием отнестись к моим словам. Мне под одной крышей с Вами не то, что ночевать, – дышать трудно, дыхание перехватывает. Я же глаз не смогу сомкнуть. Отпустите меня, пожалуйста.
В свойственной ему грузинской манере Спартак рассыпался в извинениях. Сталин не стал повторять просьбу два раза и сказал: «Поступай, как тебе будет лучше». Отъезжающие попрощались с нами.
Пета Капанадзе, Михеил Титвинидзе, Сосо Церадзе и я последовали за хозяином на второй этаж. Я разместился вместе с Капанадзе. На прикроватной тумбочке – бутылки с минеральными водами «Боржоми» и «Авадхара».[103] Рядом со спальней была ванная комната.
Расскажу о незначительном, но, на мой взгляд, примечательном факте, связанным с одним моим поступком. Идя к месту нашего ночлега, мы прошли мимо комнаты, которая, судя по убранству – письменному столу и другим предметам – была кабинетом. Глубокой ночью, когда я вышел из ванной, то заметил, что дверь в кабинет приоткрыта. Я заглянул внутрь. Кабинет пустовал. На письменном столе лежала раскрытая книга, лупа с длинной ручкой и остро заточенный карандаш. Преодолев робость, я подошёл к столу и взглянул на обложку книги. Это был роман Льва Толстого «Воскресение». В память врезалась страница, на которой была открыта книга – 281-я. Я даже пробежал несколько строк.
Вернулся к себе, лёг в постель. О сне не могло быть и речи. Мобилизовал разум и волю, чтобы занести в свою память всё увиденное и услышанное за день, особенности поведения Сталина, его походку, манеру держать чибухи, оттенки речи и мимику.[104]
С той памятной встречи минуло много лет. Как я уже говорил, моё мировоззрение претерпело определённые перемены. Однако по сей день я храню очарование, оставленное во мне этим человеком. С уверенностью могу сказать, что личности, подобной этой, я не встретил в течение всей последующей жизни, несмотря на то, что был знаком со многими выдающимися людьми. Моё мнение неизменно: этот человек в своём обычном, каждодневном поведении всё равно оставался государственным деятелем. Ярче всего это ощущалось в его рассуждениях. Причём, это не мешало ему проявлять человеческую непосредственность, а временами – излучать необыкновенное человеческое тепло. У меня создалось впечатление, что этому, как многие считали и считают, «отшельнику» доставляло удовольствие проявлять заботу о других.
…Не знаю, сколько времени я провёл в раздумьях, как вдруг отворилась дверь. На пороге стоял Сталин в пижаме и тапочках. Поначалу я затаил дыхание и притворился спящим. Сталин тем временем подошёл к кровати друга детства, поправил сползшее одеяло, наполовину прикрыл открытое окно. Тут я не выдержал и, приподнявшись, присел на кровати.
– Что, гуриец, не спится? – шёпотом и улыбаясь спросил Сталин.
– Как тут уснуть – думы одолевают.
– Думай, думай, – всё так же улыбаясь, промолвил он. – Если я всё время думаю о вас, то и вам не повредит подумать о других. Ну, а теперь давай спать. Поспи хоть немного, а то завтра будешь квёлым.
Пожурив меня, как ребёнка, он вышел из комнаты. Я пребывал в ошеломлённом состоянии. Руководитель необъятной державы, обременённый чудовищным грузом обязанностей, находит время, чтобы поинтересоваться, как спится его гостям…
Утром я сказал проснувшемуся Капанадзе:
– Дядя Пета, кажется, настала пора откланяться. Неудобно отнимать так много времени у нашего хлебосольного хозяина.
– Да, пора и честь знать, – поспешно согласился Капанадзе. – Мне уже самому неловко, хотя я не знаю, когда ещё увижу его.
Время близилось к десяти утра. По дороге в ванную я снова заглянул в тот самый кабинет. Книга была раскрыта на 400-й странице! Я же не листал её. Значит… Нет, такое в голове не укладывалось. Когда же и сколько спит он? Или бодрствовал всю ночь и только сейчас отсыпается?
Умывшись, вышел на балкон. Вижу – Сталин хлопочет внизу, готовит стол к завтраку. Я закурил и спустился, присоединившись к остальным гостям.
Перед домом на небольшом земельном участке был разбит опытный цитрусовый сад. Сталин увлечённо и, как всегда, со знанием дела рассказывал нам о происхождении каждого деревца. При этом умелыми движениями руки отрывал засохшие листья, лишние побеги, мотыгой подсыпал землю, смешанную с удобрениями.
Мои папиросы кончились, в поисках курева я вернулся в спальню. Она уже была прибрана. Только сейчас я заметил, что спал, оказывается, в кресле-кровати, которое теперь было сложено. А на столике предусмотрительно лежала пачка «Герцеговины Флор», коробка спичек и пепельница.[105] Взяв папиросы, снова вышел на балкон. Сталин по-прежнему возился в саду. В голове у меня роились уже другие вопросы:
Каким он был в детстве, в Гори, в кругу своих сверстников? Сейчас в кругу тех же друзей находился степенный, поседевший государственный муж. А каким он был тогда? Его приветливость, отзывчивость и живость не переставали удивлять. Как сумел он сохранить молодецкую удаль после стольких болезней, тюрем, ссылок, войн и других напастей?
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});