В ближайшие дни мы подолгу и усердно трудились, стараясь сгладить раздражающие нас недостатки обстановки бального зала. Слишком тонкие двери, низкие панели, фабричная плитка на полу — мы засучивали рукава, ставили новое красивое бра рядом с мягким креслом, выдвигали изящный японский сервиз на передний план второй полки подсвеченного буфета. Бальный зал оправдал наши ожидания, он был достаточно красив. А для утоления первобытного голода недавно разбивших бивуак цыган мы по очереди совершали короткие вылазки за cappuccini или парой пирожков. За двумя-тремя ломтиками белой пиццы в толстой оберточной бумаге. Джованни, когда у него случалась свободная минута, медлительно вышагивал вверх по лестнице, чтобы доставить наш ланч. Толстые ломти хлеба, между которыми виднелись краешки мортаделлы или салями. Откупоренную бутылку «Рубеско» и надетые на нее кверху донышками бумажные стаканчики. Случайно так получалось или нарочно, но мы все время проводили в бальном зале. Может быть, мы привыкали к роли хозяев дома. Мы ложились вздремнуть прямо на ковре, словно у нас не было постели, и уверяли себя, что если мы уступим вечера будуару, покупкам, готовке и застолью, все поблекнет. В таком промежуточном состоянии мы провели больше недели: вроде бы переехали, но еще не жили в бальном зале. Слишком хорошо мы научились ждать.
Когда я задумывалась о событиях того первого вечера в бальном зале, о великом столкновении Неддо и Эдгардо, о вспышке Неддо, о рыцарском поведении Эдгардо, мне хотелось извиниться за свою неловкость — но в чем был мой грех? Я не виновата была в их вражде и не подстраивала их встречи. С Фернандо мы никогда о том вечере не говорили, не говорили и с Эдгардо, когда он заходил к нам в сумерках, извлекая из бездонных карманов жестяные коробки русского чая или заказанный у «Джилли» во Флоренции шоколад домашней выделки. Я взбивала яйца со сливками и бренди, подсластив бурым сахаром, и мы пили из стеклянных чашек, сидя у огня, и он говорил, как это вкусно, а я понимала, что он хочет сказать, что ему с нами так же спокойно, как нам с ним.
Не заговаривал о первом вечере и Барлоццо, появлявшийся около восьми, втискивавшийся между нами и нашими тряпками и внушавший, что пора уже привести в божеский вид самих себя и переодеться к ужину, черт побери. Сам он в такие вечера имел довольно блестящий вид: волосы зачесаны на прямой пробор и пахнут, как целая парикмахерская, чистая выглаженная рубашка заправлена в темно-синие шерстяные брюки, которых я прежде не видала. Согласно недавно установившемуся ритуалу он вез нас к Миранде, а там нас уже ждала Тильда, и мы ужинали вчетвером. Миранда, как только освобождалась, подсаживалась к нам. Если мы заставали там Орфео и Луку, они переставляли свои стулья, разворачивали свой сыр, и каждый из нас выпивал больше вина, чем выпил бы в одиночестве.
Завернутая в меха и подогретая вином Тильда сдерживала свои чары искусительницы. Заметив, что очаровала старого Князя, она не соблазняла, а мягко отстраняла его. «Эй, ты — милейший человек, но эта была всего лишь шутка». Конечно, Барлоццо понимал ее игру, но все же оставался под ее чарами, не прося от нее ничего, кроме присутствия, а от ее чар — ничего, кроме возможности ощущать их. Довольный уже тем, что способен радоваться, Барлоццо был сражен Тильдой, и это пошло ему на пользу.
Когда я все же задумалась о покупках и стряпне, мне захотелось простого ужина. Я спозаранок отправилась на зимний рынок, темный и туманный, как погреб, где только что отжимали виноград. Замотанные шарфами и платками крестьяне, как призраки, выныривали и скрывались в тумане: кто нес кочаны капусты, кто пальцами в перчатках подносил спичку к углям или растопке в горшке под металлической клеткой с птицей или в старом ведре, кто растирал озябшие руки и хлопал себя по плечам. Я нашла прилавки, заваленные кардонами, кабачками и тыквами, надрезанными, чтобы обнажить оранжевую мякоть, и другие с репой, пастернаком и кореньями сельдерея, сложенными в шаткие пирамиды. А у Томазины были перцы. Корзина ярко-желтых перцев и маленьких кривых зеленых перчиков, которые иногда называют «ведьмин нос». Милая Томазина набила ими мою матерчатую сумку, перемежая желтые с зелеными, создавая натюрморт и рассказывая, как хороши перцы, поджаренные с диким фенхелем и ломтиками хорошей картошки, если я такую найду. Я нашла.
Я прошла по не проснувшемуся еще переулку: колесики магазинных тележек скребли по камням, кто-то тихо обменивался приветствиями, нарушая тишину. Ель, раскинувшая лапы, словно крылья большой черной птицы, стояла на пьяцетте за банком. Это необычное рождественское дерево было увешано записками. Их была, должно быть, целая сотня: наколотых на ветки или привязанных ленточкой, ниткой, магазинной бечевкой. Я остановилась почитать их.
«Лизабетта, ты меня еще любишь? Пожалуйста, прости меня. Федерико».
«Ты же знаешь, я не могу без тебя, так вернись, вернись домой, Джованнино, пожалуйста, вернись домой. Твоя навеки, Николетта».
«Гачино, захвати мыло, а то мне нечем постирать твои рубашки. И еще хлеб, двести граммов вареной ветчины, пол-литра молока и что-нибудь сладкое. Я люблю тебя, Розанна».
«Привет, Ромео, по дороге домой взгляни, пожалуйста, на зеленый свитер в витрине у Анны. Он не очень дорогой. Не подаришь ли мне его на Рождество? С надеждой, Сара».
Вернувшись домой, я налила купленное у Эмилио масло в мое старое любимое овальное терракотовое блюдо, недавно освобожденное после двухгодичного плена в Самуэлевом складе. Я смешала крупно нарезанные вместе с семенами перчины с картошкой, добавив еще масла, молотые цветы фенхеля и грубую морскую соль. Я поставила блюдо в горячую духовку, выждала полчаса, встряхнула все и уменьшила нагрев, чтобы перец и картофель размягчились, почти растаяли, смешавшись между собой и впитав сладкий дух фенхеля. Поставила подниматься кукурузный хлеб по рецепту из Биариццы. Жареный перец и кукурузный хлеб. Простое красное вино.
Мы продолжали заниматься своими делами, временами с вожделением поглядывая на духовку, манившую нас вкусными запахами и радостью, что у нас теперь есть собственная печь. И собственная кухня, и собственный дом. Наш с Убальдини, разумеется. Через семь или восемь часов я вынула блюдо из духовки и поставила медленно остывать на столе у двери на террасу. Испекла хлеб и положила две буханки на железную решетку рядом с перцами.
Был уже восьмой час, и мы выскочили выпить aperitivi и запастись хорошим ломтем кастельманьо — сыром из молока коров, коз и овец, вскормленных цветами и травами горных пастбищ Пьемонта. Этим сыром торговал Эмилио — единственный, у кого был знакомый на Севере.