– И что случилось?
– Это не интересно, – вклинился я. – В общем, он уехал в Иерусалим, и там пропал без вести.
– А с мамой что случилось?
– На машине разбилась.
– Женя, – сказал я с укором, – может, хватит об этом?
– Нет, а всё-таки, что произошло? – спросила Света. – Тем более что вы сказали, что это в прошлом, это что означает?
– Как вам сказать… Мы плыли на корабле и началась буря. Да-а! А во время бури кораблекрушение. У Шекспира, кстати, есть пьеса «Буря». Мы из неё даже сценку на новогоднем вечере когда-то поставили. Так в этой пьесе рассказывается о том, как во время бури, когда, скажем, я по верёвочной лестнице (видели в кино верёвочные лестницы на парусниках?), так вот, когда я полез на мачту, чтобы свернуть парус, от сильно напора ветра мачта обломилась, и я вместе с ней улетел в море, остальных, кого смыло, кто сам кинулся в пучину с гибнущего корабля. Но никто не утонул. Так заранее было задумано. Потом скажу, кем. И так кто на чём спаслись, попав на не совсем необитаемый остров, скажем, недалеко от Китая. Один матрос даже умудрился спастись на бочке с хересом. На этом острове жил чудом уцелевший от казни китайский император по имени Ли Чао – его звали так же, как и тебя, Ли. И жил он на острове не один, а с дочерью уже много лет. За это время, овладев магией, он подчинил духа по имени Ариэль. Может, кто помнит фильм про Ариэля? Нет? Ну, это неважно. Так этот Ариэль и устроил на море бурю, чтобы незаконно захвативший престол родной брат императора, плывущий на нашем корабле, наконец, попал на остров, и таким образом свершилось бы правосудие. Остальные были не причём, но, как говорится, попали под горячую руку. С высших сил не принято требовать справедливости, хотя, собственно, никто не пострадал. До появления твоего тёзки, Ли, хозяином острова было чудище по имени Калибан. Твой тёзка его тоже себе подчинил, превратив в недовольного, ропщущего на судьбу и желающего хозяину смерти, раба. Это ведь только христианским рабам запрещено желать смерти угнетателям, потому что нет власти не от Бога, ну а Калибан был созданием непросвещённым, никто ему про это спасительное смирение не рассказал, вот он и роптал. И когда спасшийся на бочке с хересом матрос дал ему глотнуть вина, Калибан тут же провозгласил его своим богом, попом, и царём, а себя – лизальщиком его сапог. У нас это сейчас в большом почёте, Ли. Так этот матрос со своим дружком научили его песне, которой я и хочу закончить свой рассказ: «Чихать на всё, плевать на всё, – свободны мысли наши!»
– И что это означает?
– А ты, как думаешь, Ли?
– Ты раньше жил во дворце, но твоего царя свергли, и ты очутился в Китае.
– Железная логика.
– Только пессимистического настроения нам не хватало, – заметила Таня.
– Я тоже считаю, что для пессимизма повода нет, – поддержал Ли.
– Вы так считаете? Тогда за победу! В том числе и над фашистами!
Я налил женщинам ликёру, нам с Ли коньяку.
– Ну, как у нас говорят, поехали? А у вас, Ли, как говорят?
– У нас, прежде чем выпить, трижды макают палец в пиалу с водкой и после каждого очередного макания возвращают пиалу тому, кто её подаёт, и только после третьего предложения делают один глоток, всего один.
– И большая пиала?
– Примерно с вашу маленькую розетку под варенье.
– Ну, такую пиалу, что одним глотком не выпить? Когда-то на проводах одноклассника я залпом выпил целый стакан. Целый гранёный стакан водки, Ли!
– Зачем?
– Чтобы доказать, что я мужчина.
– И доказал?
– О, всю ночь в блевотине валялся!
– Блевотина – это что-то очень приятное?
– Ха-ха-ха-ха! – захохотали все разом.
– Я сказал какую-нибудь глупость, да?
– Ты нас просто зарезал, Ли!
– Я? Но я никогда бы не позволил себе этого сделать.
– Верю. За русско-китайскую дружбу, Ли! За то, чего больше всего на свете боятся американцы!
– Да, у нас когда-то было отношение к вам, как к старшим братьям. Вы дали нам государственность. В Китае это помнят. Американцам у нас не верят. Даже эмигранты деньги в американских банках не хранят. Но что касается вас… Отец даже переписывался с русским до моего рождения, и они посылали друг другу подарки. Многие тогда в Китае переписывались с русскими. Мы тогда с вами дружили…
– А не пора ли к фонтану? – перебила Таня.
– Тогда ещё по чуть-чуть, так сказать, на посошок?
– По гранёному стакану?
– Здоровье не позволяют по гранёному, Ли. А вот по десять капель… Ясновельможные пани, вы как – за Родину?
– За Сталина?
– За Сталина пускай другие пьют.
– Почему ты не хочешь выпить за Сталина? – спросил Ли. – У нас считают Сталина, как и Мао, великим вождём.
– А ты как считаешь?
– Я первый спросил.
– Вот чурка узкоглазая!
– Шурка! А-a! Знаю! Русское имя – да? Или я опять что-то не то сказал?
– Ты всё правильно понял, Ли. Так вот пусть за него Шурка узкоглазая и пьёт, а я, если не возражаете, за ваше драгоценное здоровье!
– А я за Сталина – вместе с Шуркой узкоглазой!
– Ха-ха-ха-ха!
На этот раз хохотали до слёз. Насилу успокоившись, наконец, выпили и шумною толпою двинулись к фонтану.
– А чашки? – спросила Таня.
– На обратном пути заберёте. Или я с утра вам в номер принесу.
От прошедшего дождя осталась разве только влага на бетонных плитах.
При нашем появлении поднялся радостный вой, раздались нестройные аплодисменты. Столы были заставлены кружками с пивом, однако делегация была уже далеко не в полном составе. Видимо, ещё до нашего появления многие ушли, но любители пива были на месте и ощутительно потели.
– Ну сколько можно ждать, а?
– Вы к нам неровно дышите, Ирина.
– Я ко всем неровно дышу. Ваше пиво.
– Они и без пива уже хорошие, – заметил кто-то.
– Мы не хорошие, мы лучшие!
– Я и говорю.
Мы пристроились на свободные места. Ли, открыв свою походную сумку, достал из неё оригинальный плеер в виде фонарика и губную гармошку. Плеер поставил на середину стола, нажал кнопку и приложил гармошку к губам. Однако стоило заиграть музыке, все один за другим подхватили:
Не слышны в саду даже шорохи.Всё здесь замерло до утра.Если б знали вы, как мне дорогиПодмосковные вечера.
И я сразу понял, что был неправ: «Подмосковные вечера» всё-таки породнили нас со всей планетой. И даже как-то по-новому увиделся смысл цветаевской песни о Москве. Ведь этот «огромный странноприимный дом» кое-что в судьбе всего мира всё-таки значил. С одной стороны, вроде бы, ничего, а запели, и замаячило как в беспросветной тьме, как во время той же бури, спасительным таким маячком. И я то принимал самое активное участие в пении, то с недоумением наблюдал, что, оказывается, не все поют. Многие из молодых людей слов совершенно не знали (отучили народ в застолье петь), при этом испытывая как бы некоторое неудобство. Зато наш командир была на боевом коне, как в детском садике, прилежно и задорно кивая в такт песни головой:
Речка движется и не движется.Вся из лунного серебра.Песня слышится и не слышитсяВ эти тихие вечера.
А вот последний куплет всё-таки забыла. Пришлось напомнить:
А рассвет уже всё заметнее.Так, пожалуйста, будь добра,Не забудь и ты, эти летниеПодмосковные вечера.
Ли изобразил замечательный проигрыш на губной гармошке. И ему за это, а также за инициативу, устроили овации.
– Вы знаете, что завтра в гостиницу не возвращаемся? – спросила Ирина. – Ну да вы же не слышали, вы, не знаю только, в прямом или в переносном смысле, всё время где-то пропадаете. В общем, так. После завтрака сдаёте номера и с вещами вместе со всеми садитесь в автобус. После Китайской стены нас отвезут на вокзал, а вас в другую гостиницу. На этих китайцев, организаторов этих, у меня надежды нет, а там наши партнёры по бизнесу вам вовремя обеспечат трансфер, и я буду спокойна.
Когда Эля узнала, что у Жени есть дочь, страшно удивилась.
– Ты самушам?
– Была.
– Пыла-a? Пачиму-у?
– Если я тебе расскажу, ты поседеешь.
– Та-а? Пачиму-у?
– От страха, Эля, от страха – такая жуткая история, – пояснил я.
– А-а…
Вскоре мы опять остались в прежнем составе. Ли ушёл вместе со всеми, сказав мне отдельно:
– До свидания, Толя. Жаль, что не получилось свозить тебя в мою деревню, но я захватил альбом. Возьми на память. Я там вырос.
Мы крепко пожали друг другу руки.
По моей просьбе Женя принесла остатки коньяка с ликёром. И, время от времени наполняя разовые стаканчики кому коньяком, а кому ликёром, мы, не спеша, выпили всё. Пили ещё и ещё раз за победу, за знакомство, за Россию, за дружбу… Флегматичный Вася, скрестив на груди волосатые руки, обильно потел, Таня о чём-то разговаривала с дочерью, а мы со Светой обменивались выразительными взглядами. До сих пор мы так ни о чём и не разговорились, и вообще за всё время нашего сидения она ни разу не только со мной, а вообще ни с кем не завела речь сама. «Разве недостаточно смотреть друг другу в глаза, и нужны ещё какие-то слова?» – как бы говорил её взгляд. И это действительно было неплохо, но это было далеко не всё, потому что было только началом. Так мне, во всяком случае, казалось. А ещё казалось, что я гляжу в неё, как пел когда-то, «как в зеркало». И меня попеременно, то непреодолимо влекло к ней, то повергало в стыд.