взволновала ее простая картина упитанной розовой тушки с акварельно-голубыми подкожными жилками: уставилась во все глаза, сглотнула. Выдохнула, снова разомкнула губы, но ничего спросить не успела.
— Полинка, где носило тебя? — Мать ее наконец выпрямилась и развернулась, пытаясь вытереть лицо. От небрежного движения по коже пролегли пять черных сажевых полос; брови сдвинулись. — Ветрогонка! — прозвучало, впрочем, нежнее нежного.
— Гуляла, Рождество же, дай ключики! — Полинка подошла, звонко чмокнула ее в грязную щеку. — Пойду погреюсь, хочу с книгами посидеть немного…
— Некогда тебе сидеть, профессорша, — все так же мягко возразила женщина и кивнула на гуся. — Это нам. Будем сейчас обед готовить, пока нет никого.
Полинка оглянулась и тоже — точно как мать — сдвинула тонкие бесцветные брови.
— Большо-ой… — протянула она задумчиво; румянец на щеках начал блекнуть, мочки ушей, наоборот, зарозовели сильнее. — Здорово как… Помогу, конечно!
Но вопреки словам, глаза померкли, да и улыбка приугасла. К. догадался: девушка ищет способ задать тревожащий ее вопрос. Казалось, поняла это и мать: насторожилась, подняла плечи, уставилась исподлобья. Наконец Полинка, не найдя, видимо, никаких дипломатичных изворотов, спросила просто:
— А откуда он? Мы же…
— Так, сначала нужно бы дров, Полинка, и в погреб за мочеными яблоками. — Ее точно не услышали, быстро перебили, теперь с самым строгим видом. — И, может, крупы отварим, нашпигуем его? Сытнее будет, можно каши с луком… — Мать помедлила. — А поговорим потом, ладно? Мало ли кто притащится, слюни распустит, звать придется.
Полинка шевелила губами, да и только. Отошла к гусю, стала его щупать, будто проверяя, настоящий ли. Взяла, даже понюхала, опять положила — и опустила голову.
— Ну чего ты? — проворчала мать, уперев кулаки в бока. — Славный, свежий…
Пальцы девушки вдруг задрожали, вцепились в правое крылышко, точно пытаясь его оторвать. Нежные мочки ушей цветом напоминали уже кусочки розового кварца. Злилась она? Боялась чего-то? Гусь больше не радовал ее, это точно.
— Даже если бы я вчера всех обслужила, кто хотел улучить вечерок, на такого бы не хватило, — сказала наконец Полинка, уняла дрожь в руках и резко подняла сверкнувшие глаза. — И если бы с прочими поехала в Покровский, куда нас господа зазывали, колядовать да в снегу проказничать, — нет. Говори, откуда взяла?
— Так яблоки-то в погребке остались, не помнишь? — все будто пропустив, спросила в свою очередь мать. Подошла. Голова опять мелко, механически задергалась. — Пока ты в тулупе, сходи, проверь. С яблоками-то обязательно понравится Илюше, а?
Она странно произнесла имя: с опаской, понизив голос, точно упомянула Нечистого или какого преступника. А ну как начнет озираться — никто ли не подслушивает? Но вскоре стало ясно: если это и страх, то другой — горький, бесхитростный, перехватывающий горло не ей одной. Имя, будто проклятье, стерло с лица Полинки последнее рождественское умиротворение и краску.
— Илюше… — то ли болезненный выдох, то ли стон; девушка в один шаг оказалась вплотную, ухватила мать за плечи. — Что? — Тряхнула. — Что? — Сильнее. — Опять?..
— Рот-то у тебя припух, — немедля отозвалась та, протянула более чистую руку, взяла дочь за подбородок. — С Петькой своим лизалась? Ему на каторгу дорога, а ты…
Отвлекала. И отвлекла.
— А ну хватит это! — отрезала Полинка, вывернулась, точно непослушный котенок, и возмущенно выпалила: — Он только книжки для меня ворует врачебные, и все! А так лошадей господских смирит, сама же знаешь!
— Подарил тебе хоть что-то этот твой цыганчик? — Мать осклабилась, но скорее жалостливо; тут же вздохнула, с чувством махнув рукой. — Дурашка моя, дурашка…
— Рукавички меховые, беличьи! — Полинка полезла было в карман тулупчика, но спохватилась, опять взяла мать за плечи и заглянула в глаза. — Так, хватит. Ты мне…
— Перешитые из барской какой муфты, из театра намедни стащенной! — Последнее слово звякнуло сильнее упавшей монеты, но больше Полинка не дала себя отвлечь.
— Где Илюша, спрашиваю? — Лицо ее из белого становилось серым. — Так что же… — Она запнулась, распахнула глаза. — Что, поэтому заперта дверь? Мне поэтому нельзя…
Мать сбросила с плеч ее руки, отвела глаза. Взяла гуся, в который раз прижала к себе и принялась мерно укачивать, наглаживая по пупырчатой спинке.
— Чем бы натереть его, как думаешь? Душицей бы, у меня подсушена. И соли сходишь попросишь у этой своей Соньки, она же с барышником живет…
— Мама, что там Илюша?! — Полинка не закричала — завизжала. Попятилась, споткнулась, оперлась тяжело на край стола. — Ты скажи мне: опять? Опять изверг здесь? С ним, в нашей комнате?..
Она выплевывала слова, давилась, а пальцы лихорадочно шарили по засаленной столешнице. К. читал в глазах то, что за годы службы научился распознавать с лёту; то, что с солнечным этим созданием никак не вязалось и страшило донельзя: желание сжать в ладони что-то острое, пойти и вонзить во что-то горячее, мягкое, живое. Оно разливалось уже по всей позе, точно девушку исподволь охватывало невидимое пламя — и огонек в кармане К. тоже его чувствовал, отзывался беспокойным жаром. Но стол был пуст. Рука Полинки бессильно замерла.
— Отвечай, — прошептала она. Мать молчала, баюкая гуся. — Матушка!
— Полиночка, — залепетала та наконец с видимой дрожью. — Ну что ты? Он не так же часто ходит, с Рождеством вот нас поздравил, оставил…
— Он здесь! — повторила девушка, кивнув сама себе и еще отступив. Теперь стол разделял их с матерью, точно темная траншея. — Здесь, господи… — Она сжала кулаки. — Ты поэтому утром попросила меня волосы Илюше вымыть, расчесать? Рубашка-то на нем свежая… — Губы искривились в новой, злой улыбке. — Выходная, да? Или, скажем, приемная? Или правильнее, как про меня и моих господ, то есть…
— Полиночка, спустись в погреб, — оборвала мать все так же елейно, заискивающе, опять словно пропустив все мимо ушей. Полезла в карман нетвердой рукой, выловила кольцо с ключами, сняла самый маленький и быстро отправила через стол, как кость бешеной собаке, в надежде, что не кинется. — Принеси моченых яблок… или хоть каких… точно были…
Девушка молчала: смотрела не на тот ключ, что ей бросили, а на другой, на кольце.
— Один. Значит, заперлись, — сплюнула она, и глаза заблестели сильнее. — Мама… — Похоже, она не могла найти слов. Сама почувствовала, что горят уши, растерла левое пальцами, смяла, как кусок тряпья. — Мама! — Но только это и вырвалось.
— Нравится ему с ним разговаривать, — прошептала женщина. Кольцо убрала в карман, но продолжала там нервно шарить. — Нравится, пойми. Одинокий он, говорит, очень, ты сама слышала. Может, сыночка хотел; может…
— Сыночка. — Девушка несколько раз моргнула, пытаясь согнать слезы. — Разговаривать… — Она медленно пошла вдоль стола вперед. Ее начало пошатывать.
— Он пару раз в месяцок бывает всего! — Мать, видимо, приняла