Но я могу…
Если вы пообещаете…
Я могу встретить ваших людей и проводить их, показать им, рассказать, как его поймать. Я могу направить их руки к его горлу.
Или пообещайте награду вдвое, втрое, впятеро больше — без промедления! — и я организую восстание внутри банды.
Мне самому не надо денег.
Пощадите только.
Позвольте вернуться нормальной жизни.
И дайте — дайте вновь прикоснуться к Ней…»
…
Иншек наклонился к «болотному глазу», умыться, и вздрогнул, будто его пнули в спину. Из-за плеча скалился Младший.
— Полощи чище, — скрипнул он жестяным сорванным голосом. — Оттирай. Готовься.
— К чему? — Иншек удивился, что голос его прозвучал спокойно и кротко. Не сорвался. Не дал петуха. Не задрожал.
Младший нагнулся и поскреб ногтями заскорузлый край сапога. Засохшая кровь бурыми лепестками падала в грязь. Чуть вдалеке, на пригорке, чадил жирными вонючими клубами костер. Сырой тростник не желал разгораться. Писарь визгливо выпрашивал у свободцев «настоечки покрепче, чтобы зажарить пиявку». Труп взятого накануне и выпотрошенного плетью пророка тлел и дразнил запахом сладкого мяса. Иншек сглотнул.
— К встрече с любимой, — скрипотнул Младший. — Так ты ее называл, да?
Колго наблюдал с пригорка, как брат ухватил мастера за локоть и потащил дальше, в распадок, чтобы не мучать отдыхающих свободцев криками. Наблюдал, потирая тонкими пальцами кривой подбородок. Зацепившись за щетину, ярко рдели алые пылинки. Впервые за три года Её не стали жечь.
— Я проповедничков многонько порасспрашивал, — ласково просипел волчонок, разглаживая плеть. — Пели они складно. Тебе перепою сейчас. И вобью, чтобы до души. Чтобы поглубже тебя кемью, красная жальница, проняло.
Комар, дергая тельцем, тыкал хоботком Иншеково веко. Тот стоял, чуть скособочившись и безвольно свесив ладони. Розовые пятна опоясывали запястья, и в сумерках руки мастера походили на кукольные.
…
Геррот смял бумагу, отшвырнул на край стола.
— Он не врет. Тут все буквы пропахли страхом. Поднимем награду, организуем засады вдоль настилов — и будем ждать.
— А что делать с этим, Иншеком?
— Попадется под выстрел — убивайте. Гнида. Неврастеник, — и сплюнул на край стола.
…
Через пять недель, перед весенним равноденствием и праздником Молодой Пыли банда свободцев ворвалась на двор уездного Цересского пророка, скрутила его и попыталась увезти в болотный край. Но охранцы были наготове — лучшие кони и молодые, яростные будущие «святоши» с заголенными плечами: выждав чуть, бросились следом, отбили заложников по дороге и зажали таки разбойников в овраге, не дали улизнуть в топь.
Они перестреливались, перебегали с места на место, прощупывая лучшую позицию, когда из-за кустов с криками: «Кемь всемогущая, я свой!» выкатился навстречу двас-охранцу веснушчатый, курносый парень с бегающими глазами и проплешинкой вдоль пробора. В руках он тащил сверток — с того капало, оставляя на земле алую дорожку.
— Иншек?… — начал было Глас, опознав того по описаниям засланного шпиона. Но осекся.
— Мм-м-мне! — пробормотал Иншек, бросая под ноги охранцам круглую ношу. — Мм-н-нее и полмешка камней хватит…
Из развернутой дерюжки смотрела остекленевшими глазами в небо голова свободца Колго. Аккуратно, по уши, отрезанная от тела, она стремительно бледнела щеками, а вдоль крыльев носа начинали синеть глубокие посмертные морщинки — признак лица, либо никогда не знавшего кеми, либо вылепленного настоящим творцом.
— Сумел все ж. Осмелился трус, — выдохнул Глас, махнул курносому Иншеку, который трясся от страха и пританцовывал с ноги на ногу, как жеребенок — подожди здесь, мол, потом разберемся с наградой, и скомандовал «в атаку, сломом!»
…
Писарь, когда понял, что им не отбиться, бросился в костер, утащил с собой три пуда отборной пыли и все бумаги. Кемь жарко горит, пышет, как праздничный порох — ничего спасти не удалось, обугленных костей — да и тех не осталось.
Младший волчонок забил девятерых, но был взят живым: бился, кусался и выл. Ему нахлобучили мешок на голову, спеленали, закинули на телегу и приставили шестерых конвоиров. На радость господину Герроту, чтобы по закону.
Обезглавленное тело Колго нашлось в свежей выгребной яме, засыпанное пучками серой болотной травы. Глас лично вытащил его, бросил в грязь. Задумался на секунду, стоит пнуть мертвого врага под ребра — или это недостойно того, кто может дослужиться до Её благословения. Решил ограничиться презрительным взглядом.
Вдруг дернулся.
Наклонился ниже.
Еще ниже.
Схватил мертвую ладонь, поднес к глазам.
Рывком задрал мокрый, дурно пахнущий дерьмом и смертью рукав.
Ладонь, запястье и предплечье были мастерски забледнены — другой и не заметил, не узнал бы ничего, если бы не звездочки на ногтях — цеховой знак творцов Карева.
А на плече еще крошечными, но уже яркими черно-малиновыми пятнами расцветали «поцелуи кеми». Знак либо старого мастера, либо ярого стража…
— Либо… гения? — растерянно пробормотал Глас и оглянулся. У края свободнецкого логова, возле кустов, чернела голова. Рядом с ней уже никого не было.
В чашке меда
— Если завтра устанете, — говорила мать, сворачивая шерстяной плащ Лии и укладывая его на дно сумки, — то дойдите до края Каменной чаши и оглянитесь на вчера.
— Как это? — Лия громко засмеялась — будто колокольчики посыпались по ступенькам. Мать поджала губы: опять девчонка добро разбазаривает. — Как это — на вчера?
…
Потом оказалось, что проще не бывает. Когда Лия устала, старший брат, Рин, сначала подхватил ее сумку, потом, устав глядеть, как девочка спотыкается и загребает башмаками дорожную пыль, ухватил ее под руку.
— На спине не утащу, прости, — пробормотал он. — Нечего было и брать тебя с собой, раз нормально идти не можешь…
А про себя подумал: «Чтоб тебя… Нет, нет, нет, слово-стой, не думаю, не говорю». И оглянулся во вчерашний день, где были свежеумытые радугой улицы города, и крики над улицами, и разноцветные флажки, хлопающие на ветру. И никакой дороги в оправе серых жестких трав, ни палящего солнца, ни несчастных усталых сестренкиных глаз.
Тогда он и увидел Перекресток.
Прямо по стене дома змеилась надпись: «Отдых для путников, усталых от слова и дела».
…
Мед тянулся в миску зеленовато-лимонной прозрачной нитью. Воздух звенел пчелами, в лучах солнца плясали крошечные белоснежные лепестки. Хотелось подскочить с места и ловить их, весело хлопая ладонями, как в детстве. Но голова кружилась, а тяжелый сладкий запах будто прижимал к земле, окутывал теплым одеялом.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});