М. Алешковский считает, что Сильвестр как автор «второй редакции» ничего не добавил в «Повесть», а только урезал статьи последних лет, выбросив все, что так или иначе чернило Мономаха. Кроме того, Алешковский допускает, что именно Сильвестр произвел общее хронометрирование текста и расставил в «в «Повести»» годовые маркеры. А. Никитин однако уверен, что сквозное хронометрирование было проведено много позже, не ранее конца XII века. Он же справедливо акцентирует незаслуженно обойденный вниманием факт, что Сильвестр заявляет права авторства не на «Повесть», а на некий «летописец», который Никитин считает утерянным. Последнее странно: «летописец» утерян, а авторская заявка на него сохранилась… в другом произведении. Не вяжется как-то.
Между тем, принятое выше допущение об истинном характере и объеме «Повести» Нестора позволяет и в этом случае найти разумное объяснение. Оно заключается в том, что Сильвестр редактировал, а возможно, что и сводил из нескольких летописей, полученных из Печерского монастыря, именно «летописец», то есть целостную летопись, доводя ее, возможно с вменяемыми ему правками, до времени правления Мономаха. Нельзя исключить, что при этом он расставил в тексте годовые маркеры, хотя доказательств этого у нас нет. Зато весьма вероятно, что именно им в начало скомпонованного «летописца» была вставлена в качестве хорошего зачина «Повесть» Нестора. Если это так, то скорее всего самому Сильвестру, когда он вставлял «Повесть» в начало своего «летописца», честно сохраняя имя Нестора как автора этого отрывка, в голову не пришло, что потомки на основании этого из порядочности не убранного им представления автора введения весь скомпонованный Сильвестром «летописец» назовут «Повестью временных лет» и припишут Нестору!
Мы же, чтобы восстановить историческую справедливость и не путаться в терминах, будем в дальнейшем называть «Повестью Нестора» только то, что, по ранее высказанному предположению, написал сам Нестор, то есть самое начало традиционной «Повести», ее мифологическую часть, а предположительный свод летописей Сильвестра будем именовать «Летописцем Сильвестра». Тогда «Повесть Нестора», дополненная более поздними вставками, заканчивается где-то в начале XI века с началом настоящего летописания, и соответственно примерно с этого же времени начинается «Летописец Сильвестра», чье окончание определяется более точно – 1116 год.
Дальнейшая судьба сильвестрова «Летописца», традиционно именуемого «второй редакцией» «Повести», не отличается ясностью и прозрачностью. Время появления и авторство «третьей редакции» «Повести» остаются предметом спора. Однако, ясно одно: где бы и когда бы ни появилась «третья редакция», «Повесть Нестора» была объединена с собственно летописью, «Летописцем Сильвестра», до того. Можно, что и делает А. Никитин, оспаривать действительно не очевидное утверждение М. Алешковского об авторстве «третьей редакции» некого новгородского попа Василия, но нельзя игнорировать целый комплекс весьма убедительных аргументов Алешковского в пользу времени и места появления «третьей редакции», ее новгородского источника, а также содержания внесенных в нее изменений и добавлений. Для нас важно, что эти изменения и добавления коснулись как «Повести Нестора», так и «Летописца Сильвестра». Именно это заставляет предполагать объединение обоих компонентов еще во «второй редакции» и считать наиболее вероятным объединителем игумена Сильвестра.
В отличие от авторов двух первых редакций традиция не узаконила личность автора третьей, а предположения М. Алешковского действительно слишком спорны, чтобы их безоговорочно принять. Поэтому в дальнейшем мы будем условно называть неизвестного автора «третьей редакции» неким гипотетическим Автором-3, в общем не исключая, что им мог быть поп Василий Алешковского, но и не настаивая на этом. Зато уже с куда меньшей долей условности мы примем трудно опровергаемые выводы Алешковского, что Автор-3 принадлежал к окружению новгородского князя Мстислава, сына Мономаха, и что эта редакция появилась в киевском Андреевском монастыре в 1118 или 1119 году, то есть после того как Мстислав перебрался в Киев.[135]
Итак, мы исходим из того, что Автор-3 существенно переработал не только «Летописец Сильвестра», но и «Повесть Нестора». «Летописец» пополнился новыми сведениями, главным образом новгородскими, и историей ослепления Василька Теребовльского; некоторые его статьи были сокращены, другие дополнены; ряд материалов подвергся тасовке. Но еще бóльшим оказался вклад Автора-3 в несторову «Повесть», едва ли не бóльшим, чем вклад самогó Нестора. После переработки Автором-3 мифологическая часть «Повести» по объему выросла в несколько раз, причем переработка «Повести Нестора» шла сразу по нескольким направлениям.
Во-первых, Автор-3, располагая более полным текстом «Хроники Амартола», существенно пополнил географию Нестора, расширив краткие цитаты из «Хронографа». Его географические экскурсы затронули как дальние страны, так и «ближнее зарубежье». В частности заметно расширился перечень славянских племен: в нем появились отсутствовавшие у Нестора дулебы, уличи, тиверцы, радимичи и вятичи. Но не только «Амартол» послужил Автору-3 источником географической информации. От участников походов 1116 года на Дунай киевлянам стало известно о существовании тезки их города, дунайского Киевца, и перевозчик или охотник Нестора превратился в «князя» Кия, сходившего «к царю» и оставившего после себя городок на Дунае. Царь, то есть византийский император, в данном случае остался безымянным, так как «Амартол» не удостоил вниманием «похождения Кия» вследствие мифичности «князя». Но для Автора-3 это не стало препятствием, поскольку смелостью фантазии он ничуть не уступал предшественнику, а размахом даже превосходил его настолько же, насколько цитируемая им «Хроника Амартола» была полнее единственно доступного Нестору «Хронографа». Кроме того, в отличие от затворника Нестора Автор-3 возможно сам немало попутешествовал. Ареал путешествий, гипотетически приписываемых ему М. Алешковским, весьма широк: в него помимо Новгорода и Киева вошли Ладога, Галиция с Волынью и даже Польша.
Во-вторых, Автор-3 ввел в «Повесть» договоры Олега и Игоря с греками. Откуда он их взял и что это были за договоры, – это отдельный серьезный вопрос, далеко выходящий за рамки настоящей компиляции, хотя вернуться к нему у нас еще будет повод. Но благодаря этим договорам[136] произошло то, чего не могли предусмотреть ни Нестор, ни Сильвестр: мифическая часть «Повести», которую никто до Автора-3 и не пытался выдавать за летопись ввиду ее очевидной сказочности, вдруг обрела летописные черты на якобы документальной основе (как же, вот они, настоящие юридические документы!). С этого момента благодаря Автору-3 русская историческая мифология начала превращаться в русскую мифическую историю.
В-третьих, работая в Андреевском монастыре, само сооружение которого отразило пришедшую в начале XII века из Византии на Русь моду на ап. Андрея, Автор-3 ввел в «Повесть» путешествие по Руси «своего» святого, Андрея Первозванного, направив его в Рим через Киев и Новгород, то есть, пользуясь современной поговоркой, «в Малаховку через Владивосток». Соответственно, он же, вероятный выходец из Новгорода, отодвинул в далекое прошлое реалию своего времени – «путь из варяг в греки», чтобы по нему прогнать апостола через родные новгородские края. А потом с легкой руки Автора-3 по этому пути, да и всей «Повести», начали гулять варяги. Заметим, что у Автора-3 варяги – не обязательно скандинавы, а в более широком плане западноевропейцы или даже скорее христиане-католики, и отношение к ним Автора-3 гораздо более лояльное, чем у Нестора[137]. Соответственно смещаются акценты «Повести». Теперь свет истинной веры восточным славянам несет не ап. Павел, косвенно через их западных собратьев Норика и Иллирии, а лично ап. Андрей и непосредственно на Киевщине да Новгордчине, причем Андрей Первозванный – брат основателя римской церкви ап. Петра – свой окольный путь держит все-таки в Рим, благо туда, как известно, ведут все дороги. Вследствие варяжско-римской ориентации Автора-3 первая мифическая «соборная» церковь св. Ильи из «списка с договора Игоря с греками» появляется на Руси как церковь варяжская, «так как много было христиан-варягов». Первыми страдальцами за христианскую веру на киевской земле задолго до первых русских святых Бориса и Глеба также оказываются два варяга, отец и сын, замученные местными язычниками. Наконец, даже первый русский инок, впоследствии св. Антоний, как бы перенимает духовную эстафету не только от греческого Афона (Святой Горы), где он принимает постриг, но одновременно и от варягов через приобщение к вырытой теми «малой пещерке» в Берестове.[138]