А теперь взглянем на проблему с другой стороны с учетом того, что мы знаем о Несторе. Как и в случае с Никоном, не могу его представить корпящим над сведением летописей, кропотливо приводящим в порядок чужие записи! Не к тому лежала душа безусловно талантливого писателя своего времени; вообще не лежала она, а рвалась в полет на крыльях фантазии. Нет, не вяжется с Нестором летописание (не агиография, а именно летописание в нашем нынешнем понимании)! Не летописать бы ему, добросовестно и методично фиксируя мелкие события, не сводить бы чужие скучные записки, а… творить бы, повествуя о подвигах и скорбях, писать повести о тяжелых годинах народа, а также героях, преодолевших все невзгоды, или святых, не склонившихся перед всяческими гонениями. Да-да, именно, повести! И если бы Нестор писал такую повесть о «временных летах», то он написал бы…
И вот тут-то самое время сделать одно маленькое допущение, после чего все или, по крайней мере, абсолютное большинство сомнений по поводу авторства Нестора в отношении «Повести» отпадут сами собой. Надо всего лишь допустить, что нестор под названием «Повесть временных лет» написал не всю «Повесть», как ее принято расширенно понимать в наше время, а только самое-самое ее начало, основу так называемой недатированной части, и написал ее «в своем стиле» как повесть о подвигах князей и скорбях народных – литературное произведение на историко-патриотическую тему. Основой произведения стал так называемый «Хронограф по великому изложению» – краткая болгарская компиляция двух греческих хроник Иоанна Малалы и Георгия Амартола, по-видимому единственный доступный Нестору перевод византийских хроник на древнецерковнославянский язык. На канву, заданную хронографом, легли местные дружинные предания и народные сказки, сдобренные плодами авторской фантазии. Не забыто было и представление самого себя в начале повести. Много позже при очередном сведении летописей без всякого участия нестора эта повесть была предпослана собственно летописному тексту, который до того много десятилетий писали, переписывали и сводили другие летописцы совершенно независимо от Нестора и «Повести». Так уж случилось, что в некоторых сведенных текстах сохранилось, не затерялось в длинной череде веков представление автора, сперва имевшее отношение всего лишь к начальному компоненту свода, действительно написанному Нестором, но которое после сведения не введенными в курс дела читателями уже воспринималось как относящееся ко всей летописи. При таком предположении все эпизоды с разночтениями и разноязычием в «Повести» и агиографии Нестора естественно объясняются тем, что автором этих эпизодов в «Повести» был вовсе не Нестор, а совершенно другие, «настоящие» летописцы.
Любопытно, что М. Алешковский, признавший Нестора автором «Повести», все же интуитивно угадывал несоответствие характеров автора и приписываемого ему огромного труда: «Свободно автор (Нестор) чувствует себя только в пределах истории, современность же сковывает его творческие возможности, делает его кругозор более узким, заставляет составлять ни к чему не обязывающие и внешне объективные записи, и поэтому историки вынуждены теперь выдвигать одно предположение за другим по поводу тех или иных фактов, лишь упомянутых, но не объясненных». На самом деле вместо одного за другим многих предположений в подавляющем большинстве случаев достаточно одного: Нестор тут вообще ни при чем; все эти «ни к чему не обязывающие и внешне объективные записи» сделаны разными писцами по различным поводам без всякой связи друг с другом.
Что же тогда представляла собой оригинальная повесть Нестора, это литературное изложение «временных лет» – преданий давних времен и мифических долетописных событий? Скорее всего, как и другие произведения Нестора, была она невелика по объему, но содержательно насыщена и включала, вероятно, следующее.
Краткий пересказ по имевшемуся в его распоряжении хронографу мировой истории от самого потопа Нестор дополнил историей древних словен, которых он считал своими предками. По Нестору, история словен началась на Дунае, в Норике, куда им принес свет христианской веры сам ап. Павел. Там же, в соседней с Нориком Моравии, усилиями Кирилла и Мефодия словене-христиане обрели свою грамоту, которую Нестор соответственно назвал словенской. Развивая историю предков словен, Нестор умозрительно сконструировал картину их расселения на основании западнославянских легенд и собственных домыслов о причинах такого расселения. Картина, правда, получилась не очень вразумительная, зато всеобъемлющая.
По ходу дела Нестор густо наполнил свою повесть легендами и мифами. Помимо предания о словенской грамоте он внес в «Повесть» также предание об эпониме Кие, который, однако, еще не князь «в роде своем», а всего лишь то ли перевозчик, то ли ловчий. Он же вероятный автор легенды о хазарской дани.
Следуя «Слову о Законе и Благодати» митрополита Илариона, первым киевским князем Нестор считал Игоря Старого, про которого однако не знал ничего кроме предания о лютой казни зарвавшегося князя древлянами, источником которого, впрочем, могла быть не народная память, а перевод или пересказ «Истории» Льва Диакона. Это предание удачно потянуло за собой сразу несколько легенд о мести Ольги древлянам, причем все легенды нашли свое место в «Повести», последовательно и логично выстроенные Нестором в целую череду жестоких издевательств ненасытно кровожадной княгини над бедолагами древлянами. Тема хитрости и мстительности Ольги нашла естественное продолжение в описании ее реального путешествии в Константинополь – факта, как известно, подтвержденного «с противоположной стороны» Константином Багрянородным. Но сухое протокольное изложение визита у Багрянородного Нестор расцветил местной легендой о том, как княгиня обвела вокруг пальца воспылавшего страстью, но недалекого царя и дополнил мстительным обещанием Ольги промурыжить того в устье Почайны столько же, сколько ее продержали перед аудиенцией в гавани Константинополя. Правда, последняя угроза осталась невыполненной, поскольку Константин так и не удосужился навестить крестницу.[133]
Фольклорность образа и деяний Святослава у Нестора естественно дополнена народной сказкой о неком киевском отроке, который для спасения родного города переплыл Днепр под стрелами врагов. Поскольку Нестор писал не летопись, а повесть, то не стоит удивляться, что в этом сказочном эпизоде отрок почему-то знает язык впервые (!) появившихся под стенами Киева печенегов. В сказочной истории княжения Святослава даже «фактическая» сторона не обошлась без расхожей легенды о чаше, сделанной врагом из черепа побежденного обстоятельствами героя. В целом же Святослав нарисован в «Повести» с явной симпатией, чего не скажешь о его матери2.
В «историческую» канву княжения Владимира у Нестора легла переделка пары несколько различавшихся, но более-менее удачно объединенных болгарских сказаний о выборе веры князем Борисом, к которым примкнули корсунская легенда о крещении Владимира, и, предположительно, ныне утерянное «Сказание о крещении Русской земли и истреблении идолов». Исторические предания расцвечены двумя сказками. В первой, явно перепевающей библейский мотив борьбы Давида с Голиафом, юный кожемяка побеждает в единоборстве богатыря-печенежина. В другой, «о киселе и сыте», на сей раз безусловно народной, изголодавшиеся, но не утерявшие изворотливости белгородцы обманывают осадивших город печенегов.
На княжение Святополка попадает миф об убиении «окаянным князем» своих братьев. Однако здесь авторство Нестора остается под вопросом ввиду ряда несоответствий текста «Повести» несторову «Чтению о житии Бориса и Глеба». Весьма характерно, что ко времени Святополка сказки, мифы и легенды уже начинают исчезать из «Повести», а мифов, связанных с Ярославом Мудрым, в ней вовсе нет[134]. Отчасти это связано с тем, что времена Святополка и Ярослава еще не ушли во тьму веков и они пока еще персонажи исторические, а не мифические; а отчасти потому, что на Руси вообще кончается эра мифов, легенд и преданий, и начинается пора летописания, где, как это ни парадоксально, «летописцу» Нестору уже нет места.
Что за Нестора дописывали потом
Итак, в ворохах летописных материалов, которые по гипотетическому приказу Мономаха были переданы из Печерского монастыря в Выдубицкий, вероятно была и написанная рукой Нестора «Повесть». Остальную массу этих материалов – собственно летописные заметки и, даже возможно, частичные своды – написали другие чернецы, истинные русские летописцы. Что же со всем этим богатством сделал Сильвестр? Как минимум, собрал материал и скомпоновал свой «летописец», сделав «повесть» Нестора общим введением. Надо полагать, при компоновке пришлось весь материал переписать, что и дало Сильвестру основание для утверждения, что он «написал книги эти Летописец…». Это как минимум. А как максимум?