когда нам обоим казалось, что у нас нет кожи, и каждый звук, доносившийся из подъезда или с улицы, причинял нам боль. А когда мимо проезжал лифт или, хуже того, останавливался на нашем этаже, Катя сжималась, и губы у нее тряслись, как у маленькой девочки. Я купил ей перцовый баллончик, укрепил штырями дверь, вставил второй замок, но Кате все равно казалось, что наша квартира недостаточно защищена. Нечесаная, неубранная, моя возлюбленная бродила по комнате как сомнамбула и даже ни разу не прикоснулась к фотоаппарату, а я запоздало думал о том, что, если бы проиграл все деньги наперсточнику и не купил шубу, ничего бы этого не было.
Однажды я не выдержал:
– Сколько можно так убиваться? Я понимаю, да, неприятно, противно, но по большому счету ничего же ужасного не произошло. Черт с ней, с белкой, купим тебе китайский пуховик, и будешь в нем щеголять.
Она посмотрела на меня и жутью повеяло от черных глаз, увидевших что-то, заглянувших туда, куда нельзя было смотреть безнаказанно.
– Он вернется. Ты не понимаешь, что это был за человек.
– Обыкновенный воришка, шантрапа, придурок. На бухло или наркоту не хватало.
– Ты не понимаешь, ты ничего не понимаешь, – говорила она, раскачиваясь на стуле, и губы у нее дрожали и просили пить, пить, пить…
Через две недели вдруг позвонили из милиции и сказали, что Катиного грабителя задержали. Им оказался худенький паренек с юга, черноволосый, гладко выбритый, с узким острым лицом, довольно симпатичный. Его нашли благодаря переводу с украинского, который он не захотел выбрасывать.
– Интересно было, – пояснил он следователю. – А продолжение будет?
Представить, что этот культурный молодой человек мог на кого-то напасть, угрожать, было невозможно, однако юноша все подтвердил, сказал, что ему срочно потребовались деньги, такое случилось с ним в первый и последний раз, попросил у Кати прощения и пообещал все вернуть.
– Сколько стоила ваша шуба? Долларов шестьдесят?
– В десять раз больше, – возмутился я. – Это ручная работа. Эксклюзив.
– Тебя обманули, брат, – сказал он с сочувствием. – В Стамбуле на Гранд базаре этот эксклюзив можно купить за тридцатку. Ну накинь еще столько же за перевоз.
Странное ощущение силы, уверенности в себе исходило от этого человека.
– Ты заметил, как его все боятся? – шепотом спросила меня Катя, когда мы вышли на улицу.
– Да ну, тебе кажется, – соврал я, чтоб ее успокоить.
– Да почему же кажется! – вскричала она. – Почему ты думаешь, что мне вечно что-то кажется? А если он убежит и примется нам мстить? А если у него есть сообщники?
Я очень надеялся, матушка, что история с ограблением на этом закончится, злодей пойман, раскаивается, его осудят, а на суд Катя имеет право не приходить, однако несколько времени спустя следователь, рыхлая, замученная работой женщина, прежде нам очень сочувствовавшая, повела себя как-то странно. Она вызвала Катю и, отведя глаза, спросила:
– Ты уверена, что у него был нож?
– Конечно.
– Опиши его.
Катя описала подробно этот тонкий, острый, невозможный предмет, но женщина Катины слова в протокол не занесла и назначила ей новую встречу.
Для того чтобы попасть в кабинет следователя, нужно было пройти через помещение, где сидели мигранты из Азии. Причем сидели не за решеткой, а просто так, и каждый раз, когда Катя шла мимо них, ей казалось, что они в любой момент могут на нее накинуться и следователь это знает.
– У них все так специально устроено, чтоб людей запугать.
Возможно, она была права, но я-то больше всего опасался, что в милиции захотят провести следственный эксперимент и заставить Катю войти в лифт с этим человеком и увидеть направленный на нее скальпель. Однако оказалось иное. Следователь вдруг стала убеждать Катю, что та все придумала.
– Ты же говорила, что закрыла руками лицо. Как же ты могла в таком случае разглядеть нож? А может быть, тебе это все просто показалось и никакого скальпеля не было?
– И я сама отдала ему шубу и сумку?
– Возможно, ты свои вещи ему продала.
– В лифте? Вы издеваетесь надо мной?
– Подумай хорошенько.
Меня в отделение не пускали, а Кате говорили, что, если она откажется прийти на следующий допрос, ее приведут силой.
– А если выяснится, что ножа не было и ты наговариваешь на невиновного человека, сама пойдешь под суд.
– Был, был, был! – кричала Катя, как когда-то кричал Петька, засадив мяч под задницу Юры маленького. – Его нельзя отпускать. Он убийца. Он пришел, чтобы убивать детей.
– Замолкни, – сказала ей следователь с угрозой и указала на мигрантов и бомжей. – Ты ничем от них не отличаешься. Поняла? Ничем!
Чего же ты хочешь?
Через неделю снова пришли из милиции. Но уже другие люди. Я подумал, у них есть для нас новости, но менты завели иную песню. Стали говорить, что мы живем непрописанные в ведомственном доме, а моя сожительница и вовсе иностранка и должна находиться в общежитии по месту регистрации на улице Добролюбова, а поскольку там фактически не проживает, то, значит, нарушает правила пребывания иностранного гражданина на территории Российской Федерации и подлежит депортации.
Я услышал такое впервые, и дикая злоба подкатила к моему горлу. Да, мы стали бедные, но власть оставила нас в покое и сказала: вы хотели свободы – ну так вы ее получили, живите как хотите, мы вас больше не защищаем и ничего от вас не хотим. Но нет же, они пришли и стали требовать.
– Она русская! – заорал я. – Такая же русская, как мы все. И она не виновата в том, что у нее нет нашего гражданства. Ее никто не спрашивал, когда разваливали страну!
– Ну ты чего, митинговать здесь будешь? – спросил участковый лениво. – Хочешь, и тебя в отделение заберу?
Он был невысокий, с округлыми бабьими плечами и невинным добрым лицом. Между ним и тем, кто угрожал Кате скальпелем, разница была не слишком большая. Катя молчала, не плакала, что-то думала про себя, а я снова поднимал голову к слепому московскому небу и спрашивал:
– За что?
За что нам это? Почему революция, которую мы поддержали, била по нам же? Я этого не понимал, я вообще ничего не понимал в том, что происходит. И Петя Павлик с его пионерской усадьбой, защитой диких животных, кулинарными изысками и рассуждениями о том, что все недовольные пусть выкинут ненужные дипломы и идут мыть машины, стал для меня олицетворением этого лядского бандитского времени. А то, что какая-то сволочь в милицейской форме отказала моей возлюбленной в праве быть русской, взбесило меня