душа наша и не уведе? И в дни бо алканья вашего
обретаете свою волю и повиньныя своя томите в пря и в свары алчете и
бьете пястью смеренаго. Векую ми тако алчете: гласом въпьете ко мне, а дела неподобная делаючи! Ни то алканье аз избрах. И в день, в онь же смери́ть человек душю свою, аще преклониши выю свою и яриг (рядно) и попел постелеши под собою, то и то не наречется алканье приято богом. Не такого бо алканья избрах, глаголеть господь.
Но разреши съузу неправды и разреши узы бедных и все вписанье неправедно разреши. Раздроби алчьным хлеб свой и убогыя без храма [без хором, без дома] сущая введи в дом свой. Аще видиши нага — одежи! Тогда бо просветится тобе ради свет твой и ризы твоя скоро просьяють и придеть пред тя правда твоя и слава божья обуиметь тя. Тогда взопьеши и бог услышить тя и еще глаголющю ти и речеть ти: „Се придох“. Аще отверзеши от собе
узы и глаголы роптанья ти, даси алчьну хлеб — и тма твоя будеть акы полудне… и будуть села твоя и храми твои и основанья твоя вечна.
Грех ради наших отврати [бог] лице свое от нас и пущаеть на ны гнев ярости своея овогда ведром или огнем или иною казнью да аще не обратимся всем сердцем к нему, друг к другу тяготу носяще, то оружье свое оцестить [обнажит]…»
Во всем русском летописании XI–XIII вв. мы не найдем такого социально направленного произведения, как это поучение по поводу пожара во Владимире. За внешней ортодоксальной церковной формой здесь скрывается глубокий социальный смысл. В более общем виде социально-моральные мотивы были и в поучении по поводу пожара 1184 г.: там, как мы помним, бичевались беззаконие, неправедный суд, мстительность и особенно клевета на ближнего.
В поучении 1192 г. автор, прежде всего, обрушивается на своевольство лиц, владеющих селами. Библейские термины звучали на русской почве в XII в. вполне определенно: «села твоя» могло означать только владение, вотчину, имение того или иного феодала; «основание», т. е. то, что основано, построено владельцем сел, соответствовало в русской действительности не постройке ирригационных плотин («и прозовешися градитель преградом»), а новопоставленным починкам или городкам, носившим название «свобод» (слобод), каких было много в новоосвоенной Владимиро-Суздальской земле. «Своя воля» владельцев сел и «оснований» порицалась автором, так как проявлялась в усобицах и ссорах, в тяготах, возлагаемых на своих подданных («повинных»), в рукопашных расправах с беспомощными, безответными людьми.
Для того чтобы бог не наказывал людей «гневом ярости» и не обнажал своего грозного оружия стихийных бедствий, недостаточно личной нестяжательности и аскетизма — писатель требует активного противодействия земному злу, и зло это он видит в «узах и глаголах роптания» голодных, не имеющих хлеба людей. Нужно разделить свои запасы с голодными, приютить и одеть бездомных и оборванных. Это, как мы помним, было лейтмотивом всего «Слова Даниила Заточника». Но самым первым, самым главным делом тех, к кому обращается автор, должны быть какие-то социальные меры: «Разреши съузу неправды!»; «Уничтожь оковы несправедливости!»; «Разреши узы бедных!»; «Уничтожь цепи бедняков!». «И все вписанье неправедно разреши!»; «Уничтожь несправедливые записи!» Под «вписаньем неправедным» (вслед за которым идет фраза: «раздели между голодными свой хлеб») можно понимать только какие-то «ряды», кабальные записи закупов или холопов. Об этом Даниил князю Ярославу в своем челобитье 1197 г. не писал; таких крайних взглядов он уже не излагал, а только вспоминал, что когда-то «покушахся написати всяк съуз сердца моего», все то, что теснило, опутывало его дух.
Вспомним, что страстные слова о разделе хлеба, об открытии дверей своего дома бедным, о борьбе с несправедливостью и об уничтожении каких-то кабальных документов произносились не в безвоздушном пространстве, а на пепелище большого города, где тысячи людей действительно остались без хлеба и «без храма».
Вполне естественно, что многие богатые люди именно в это время, используя безысходность положения погорельцев, стремились превратить их в закупов, рядовичей или холопов, закрепляя эти действия неправедным вписаньем.
Летописец, вышедший за рамки обычной церковной демагогии и перешедший от поучения к обличению, вставший на сторону тех, кто, по выражению Даниила Заточника, был «от вельможь погружаем», проявил незаурядную смелость.
Однако за свою смелость обличитель поплатился: поучение 1192 г. оказалось последним в восьмилетнем ряду летописных статей, насыщенных притчами и изречениями. Недоумение М.Д. Приселкова по поводу причин неожиданного завершения «свода 1193 г.» (1192 г.) можно разрешить так: никакого особого свода 1192 г. не было (в этом надо согласиться с Ю.А. Лимоновым), но после дерзновенного поучения, затрагивавшего интересы всех феодальных верхов, руководители летописного дела отставили талантливого, но беспокойного автора и заменили его менее книжным, но более послушным летописцем, который скромно вел хронику княжеских и владычных дел, ни разу не обратившись к опасному художеству, к жанру притч и поучений, хотя поводов ж этому в конце XII в. было много.
Не здесь ли, не в этом ли поучении, обратившем библейские слова против владельцев сел, порабощающих убогих и алчущих, скрывается разгадка того выступления Даниила, выражавшего стремления его сердца, от которого он вынужден был отречься «и разбих зле, аки древняя младенца о камень»? Не было ли яркое и мужественное поучение 1192 г. тем самым художеством, от которого Даниилу пришлось бежать, как Агари-рабыне от Сарры, госпожи своей?
Если сам Даниил был в этом иносказании Агарью, а его летопись со всей ее «сладостью словесною» и пылом возмущения — младенцем, то нам нетрудно угадать и двух других персонажей библейской легенды: Авраамом мог быть епископ Иоанн, покровитель летописного дела, а Саррой — сам князь Всеволод или кто-либо из крупных вельмож, недовольных социальной программой слишком самостоятельного историка. Князю Ярославу Владимировичу эти намеки на события пятилетней давности должны были быть вполне ясны.
Социальные мотивы в смягченной форме остались и в «Слове Даниила Заточника». Богатые и бедные резко противопоставляются автором, и притом не в плане церковных представлений о доступности тер или другим царства небесного, а в плане здешних, земных интересов, как, впрочем, и в поучении 1192 г. «Богат возглаголеть — вси молчат и вознесут слово его до облак: а убогий возглаголеть — вси нань кликнуть и уста ему заградят. Их же ризы светлы — тех речь честна» (XIII). В этом противопоставлении богатых и бедных не по образу жизни, не по достатку, а по тому, как аудитория воспринимает их речи, сказывается человек, привыкший говорить перед толпой, на вече или в судебном заседании. Он уязвлен тем, что речи богатых всегда будут предпочтены речам тех плохо